Она думает, что я уже готов. Готов к чему? Разве она не понимает, что я всегда буду цепляться за остатки своего прежнего "я"? За те нечеткие образы, которые жили в моей памяти до того, как во мне начала разгораться жажда молока?
Этот нагоняй означает, что она побывала в моей маленькой комнатке и рылась в моих вещах. Совершенно одна в неосвещенном доме, прибирается, пока я на работе, и шарит вокруг. Представляю ее лицо, когда она обнаружила каравай и коробку обычного молока, которые я принес вчера домой. Могу поспорить, что она кричала.
Разнос вскоре заканчивается. Она собирается оставить меня сегодня без молока. На лице у меня, должно быть, появляется выражение ужаса. Я чувствую, как растягиваются мои пухлые щеки и морщится лоб. Но потом она улыбается. Все же, я получу свою долю.
- Где грязное белье? - спрашивает она. - Давай мне все.
Из-за подола ее желто-коричневого, похожего на цирковой шатер платья появляется Итан. Он рад меня видеть, и хочет, чтобы разнос закончился. Он резвится, как щенок. Что-то лепечет мне своим странным жужжащим голосом. Но я с трудом понимаю смысл его слов, даже спустя все это время. В мои обязанности входит развлекать Итана, поэтому, чтобы угодить бдительной матери, я все время стараюсь изображать глупую улыбку, пока не начинает болеть лицо. Его маленькое тельце носится по кухне, словно бочка на крошечных ножках, волосатых, как у старика. Лепечет, лепечет, лепечет. Он когда-нибудь вообще затыкается? Иногда я хочу шлепнуть по его маленькому поросячьему лицу. Но он лишь убежит в соседний дом и пожалуется матери.
Собрав белье в белые наволочки для подушек, мать уходит из кухни к себе домой. Саул, Итан и я сидим на кухне вокруг деревянного стола, в мерцающем розовом свете и ждем. Своими локтями мы качаем стол, на котором стоят масляные лампы. Их свет отбрасывает рябь на коричневые шкафы, блестит на стеклянных окнах и отражается от фарфоровых тарелок, к которым нам запрещено прикасаться.
Мы начинаем тяжело вздыхать и зевать, когда слышим, что мать возвращается. Она идет вразвалочку через лужайку, заставляя нас ждать, как огромная ощипанная гусыня без клюва.
Молоко! Вот молоко, пенящееся и плещущееся в больших, цвета слоновой кости кувшинах. Она несет его на широком жестяном подносе, раскрашенном в зеленые, синие и красные полосы. Ее крошечные пальчики держат поднос под подбородком - ей он всегда кажется очень тяжелым. По одному кувшину каждому. Саул, Итан и я начинаем немного поскуливать от волнения. Запах теплых сливок заполняет мои ноздри, и я почти вижу маленькие пузырьки на поверхности жидкости. Это все равно, что голодать и умирать от жажды, находясь рядом со свежим лакомством. Нужно пить быстро. Глотать большими глотками, давая молоку загустеть в тебе, и так, пока не наполнится живот. А еще хлеб. Жирный хлеб, смоченный в сливках.
- Спокойно, мальчики, - говорит она.
Но мы слышим лишь шипение, когда закрываем глаза и начинаем есть.