А затем полог раздвинулся, и в кибитку вошла сестра. Выражением лица у нее было непроницаемым. Сестра села на связку одеял, взяла связку бараньих позвонков и стала молча перебирать их.
— Что случилось? — не выдержал я.
— Я попросила мяса для Манджи, — с тем же непроницаемым видом произнесла сестра. — Мне отказали. Сказали, что девушке лучше не открывать рта. Что лучше не позориться. Сказали, что я дура!
С неожиданной яростью она запустила связкой позвонков в полог, после чего прижала руки к лицу и расплакалась.
— Вот негодяи! — закричал я. — Цагана, не плачь! Не плачь, дура, я их сейчас проучу!
Я выскочил на улицу, нашел табунщика Баатра и без лишних слов набросился на него. Баатр стукнул меня раз, другой, затем пнул меня, упавшего, и рассмеялся:
— Полежи, остынь.
Мать вернулась только под вечер. Узнав от мрачной сестры, что произошло, она зло произнесла:
— Всем дали, а моих детей обделили. И это Салакин, у которого вся скотина бы передохла, если бы не я! Салакин, чьих детей я сама принимала! Что за день-то за такой! Зачем я вообще к брату поехала? Ох, это шулма меня на такой поступок подбила, не иначе. Пойдемте, — велела она нам. — Будем от Салакина справедливости требовать.
Мы пошли все вчетвером: рассерженная донельзя мать, рядом сестра, потом я, и я держал за руку Манджи, которому было все равно, куда мы идем и зачем.
«Интересно, а как мать будет с Салакином разговаривать? — беспокоился я. — Вдруг ее дурой обзовут, как сестру? Что мне тогда делать? Дать в морду Салакину? Но тогда матери мяса точно не дадут… Как поступить?»
Я не знал и потому больно дергал Манджи за руку всякий раз, когда он останавливался, чтобы поковыряться в очередном куске кизяка.
Салакин нам не обрадовался.
— Шавдал, журавля давно уже нет. Съели его, съели. Раньше надо было приходить, — сказал он. — Ты уж извини.
— Салакин, — сказала мать.
— Мне очень жаль. Раньше надо было. Извини.
— Салакин.
— Мне правда жаль!
— Салакин.
— Тебе же говорят, что всё! Ты что, с первого раза не понимаешь?! — вмешалась Элистина.
— Салакин, — повторила мать.
В этом было нечто жуткое. Салакин, Салакин… Мать произносила имя табунщика с таким отстраненным, равнодушным видом, словно не женщина говорила, не моя мать, мама, а какое-то неведомое чудовище.