Проснуться через сто лет и понять, что те, кого он любил, состарились, умерли и сгнили в могиле — да!
(Я специально говорю напрямик, потому что человеческий разум способен на самые невероятные мысли, какой бы цензуре он не подвергал свою речь.)
Я лично рассчитывал на то, что Пелхам будет действовать как некая психологическая поддержка Ренфрю. Это влияние должно быть заменено. Постарайтесь что-нибудь придумать, Питер, за то время, что вы дежурите, выполняя заданную работу. Нам придется жить с этим человеком, после того, как мы все проснемся в конце пятисот лет.
Вырвите этот лист. Дальше идут дежурные записи. Нед».
Кэкстон сжег письмо в печи, проверил два спящих тела — как мертвенно спокойно лежали они — затем вернулся в комнату управления.
На экране Солнце казалось очень яркой звездой, драгоценным камнем, убранным в черный бархат. Великолепным сияющим бриллиантом.
Альфа Центавра была ярче. Все еще невозможно было разобрать отдельные солнца Альфа А, В и Проксима, но их совместный свет нес ощущение трепета и величия.
«Так, — подумал он, — вот я здесь, на этом фантастическом пути и одновременно стараюсь сойти с него… Ощущая этот внутренний конфликт, он сопротивлялся возбуждению, и сопротивлялся своей причастности. Возбуждение возникло из очевидного факта, что он был причастен.
Возможно, как настаивал Блейк, ему даже следовало переживать за Ренфрю. Однако, хотя он осознавал славу этой поездки — вот они, первые люди, стремившиеся к звездам — хотя он и понимал все это, он каким-то образом держался своей собственной цели.
Он сказал себе, что держаться лучше своих собственных целей, никогда не забывать, что он — Питер Кэкстон, знает точно — ну, почти точно — что делает.
Он сделал свое дело, принял третью дозу препарата и пошел спать. Сон застал его все еще без плана относительно Ренфрю.
Его третье пробуждение было вполне обычным, за исключением того, что когда он прочел журнал, там вообще не было записи Ренфрю. Запись же Блейка показывала, что Блейк не знал, что с этим делать и очень волновался.
«По крайней мере, — писал Блейк — он дал себе правильную дозу, потому что я посчитал капсулы. Подумайте хорошенько, Питер и уничтожьте и эту записку тоже».
Позже, когда Кэкстон лежал и ждал начала действия последней дозы, он подумал: «Если Ренфрю и правда чокнется, им несомненно придется с этим что-то делать. Но в основном это будет проблема Ренфрю».
Тем не менее, он почувствовал надвигающуюся тяжесть, потому что с другой стороны было даже интересно думать: «Ну вот. Теперь, когда я проснусь, мы будем там».
Это пробуждение, должно быть, приблизило последние сто пятьдесят лет времени. Потому что когда Кэкстон проснулся, он подумал: «Мы здесь! Все закончилось, долгая ночь, невероятное путешествие. Мы все вместе сейчас увидимся и увидим солнце великой Центавры».
Странное дело, когда он лежал здесь, ликуя, его поразило то, что время казалось долгим. И все же… все же он просыпался только три раза, и только на время, равное последнему дню.
Строго говоря, он видел Блейка, и Ренфрю, и Пелхама — не более, чем полтора дня назад. Со времени взлета в сознании он был только тридцать шесть часов.
Тогда откуда это ощущение, что тысячелетия протекали словно секунда за секундой? Откуда это жуткое осознание путешествия сквозь неизмеримую, нескончаемую ночь? Неужели человеческий разум так легко обманывается?
Кэкстону показалось наконец, что ответ был в том, что он жил эти пятьсот лет, все его клетки и органы существовали, и, весьма вероятно, что какая-то часть его мозга все-таки была в сознании за время этого немыслимого периода.
И был, конечно, дополнительный психологический эффект того, что он знал, что эти пятьсот лет прошли и что…
Вздрогнув, он увидел, что его десять минут истекли.
Осторожно он включил массажер.