Он угрюмо смотрит вперед.
Когда они были уже совсем недалеко от цепи, Карпенко спросил:
— Так ты говоришь, я бредил?
— Бредил ваше благородие.
Все также у Карпенко мрачно лицо. Все также угрюмо он смотрит вперед в чащу кустарников.
— Про мать?
— Так точно, про маменьку. Карпенко начинает вспоминать, почему у него с Елоховым сразу стали товарищеские отношения.
«Почему?»
До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем…
Ни в одном слове не проскользнули.
Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.
«Почему?»
Он взглядывает на Елохова.
Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.
Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу… И в галстуке — две иголки, замотанные нитками.
«Солоха…»
Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.
И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.
«За что, правда, на него нападают».
И опять он подумал: «Почему ему стал Елохов так близок!»
Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.
И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.