- Конечно, - подтверждает Алешка. - По-моему, это будет просто здорово.
- Ничего не выйдет, - отвечаю я и дую на руки. - Как я спущусь, чтобы сесть в коляску? Как зайду в класс? На костылях ковылять я еще только начну учиться. Пока, ребята, с этим придется обождать.
- Нет, не придется, - решительно отвечает Венька. - Твое дело - ездить. Остальное мы берем на себя. Правда, Лешка?
- Это ты хорошо сказал, - чуть помедлив, подтверждает Алеша. - Остальное мы берем на себя.
Взрослые догоняют нас, и Венька говорит Григорию Яковлевичу:
- С третьей четверти Сашка идет в школу. Вместе с нами.
- Отлично, - говорит Григорий Яковлевич. - Я завтра же поговорю с директором, чтобы наш класс перевели с третьего этажа на первый, в самую крайнюю от вестибюля комнату. Откровенно говоря, когда я увидел, как лихо Саша помчался по улице, я об этом тоже подумал. Заходить за ним будете по очереди, всем отрядом…
И вот я снова в нашей квартире. Тетя Таня суетится у накрытого стола и сердито командует:
- Усатый, ножи неси… Ножи…
А глаза у нее смеются, а руки так и мелькают над тарелками.
Мы все вместе пьем чай с душистым вишневым вареньем и румяными пирожками, которые горками высятся на столе, а потом грызем запотевшие, словно только что с дерева, яблоки. Смеемся, говорим все вместе и никак не можем наговориться.
Венька сидит рядом со мной. Он наклоняется и просительно шепчет:
- Сыграй что-нибудь, а!
Услыхав его шепот, мама вздрагивает и испуганно смотрит на этажерку, где обычно лежала моя гармошка. Сейчас верхняя полка пуста. Мою старенькую гармошку, которая побывала вместе со мной во всех больницах и санатории, дядя Петя поломал в первый же день, как мы приехали в Качай-Болото.
- Духовные песни ты играть не хочешь, а другие играть - только беса тешить, - хмуро сказал он и выбросил в широко раскрытую пасть печи планки с черными пуговицами и разодранные меха.
Мама подходит ко мне и обнимает меня за плечи.
- Не горюй, сынок, - негромко говорит она. - Купим новую гармошку. Непременно купим.
Отсюда, со своего места, я вижу, как тетя Таня и дядя Егор молча переглядываются. Затем тетя Таня отодвигает от себя блюдечко и выходит из комнаты. Через несколько минут она возвращается, осторожно прижимая к груди перламутровый Андрюшин баян.
- На, играй, - говорит она и ставит баян мне на кровать.
Дядя Егор тоненько звякает ложечкой. У меня в груди что-то сжимается, я отдергиваю руки и отрицательно мотаю головой - говорить я не могу.
- Играй, - повторяет тетя Таня, и большие глаза ее смотрят на меня ласково и печально. Она подвигает ко мне баян и помогает забросить на плечи ремни.
Я осторожно растягиваю тугие меха и медленно, словно впотьмах, брожу пальцами по холодным пуговкам. Мне кажется, что не из баяна, а из самого моего сердца рвется сейчас какая-то непонятная музыка, которой я раньше не слыхал. О чем она? Не знаю. Я просто играю и играю. О звездах, которые зелеными льдинками стынут на фиолетовом небе. О людях, что сидят за нашим столом. О себе. Об улице и трех колесах. О тополе, моем старом дорогом тополе, который тихонько стучит в окно черными, озябшими на морозе пальцами. О Катьке, которая осталась на далеком полесском хуторе вместе с Митей и Севкой, хорошими моими товарищами…