Однако, с учетом моих ограниченных возможностей как в плане перемещения в пространстве и (ввиду двенадцатичасовых периодов «боевой готовности» и бдений за спиной Подопечного), так и в отношении наведения дополнительных справок (едва ли Генон бросал слова на ветер, предупреждая, чтобы я не изображал из себя частного сыщика), мне оставалось только одно: играть предстоящую партию вслепую. Другими словами, я мог только думать, думать и снова думать – пока мои мозговые извилины не завяжутся узлом.
Любая мыслительная деятельность требует четкой организации, каждое из исходных условий задачи должно быть положено на полочку под соответствующим ярлычком.
Поэтому прежде всего я подбил некоторые предварительные итоги, постаравшись обобщить то, что мне было известно об Опеке…
Итак, первое очевидное условие заключалось в том, что Комитет, а точнее отдел, возглавляемый Геноном, стремится уберечь Подопечного от любого отрицательного воздействия на него со стороны окружающего мира, независимо от того, в чем это воздействие проявляется и какие средства для его нейтрализации приходится применять. Между тем, никаких видимых выгод ни Комитет, ни кто-либо иной в масштабе государства от Опеки не получал, и было непонятно, с чего это нашей Конторе пришлось переквалифицироваться в подпольную благотворительную организацию…
Во-вторых, было явно дано, что последствия Опеки – как положительные, в случае успешного течения операции, так и нежелательные, в случае ошибки, провала, неудачи – представляют огромное значение для высшего руководства нашего государства, если уж сам Генеральный секретарь имеет прямой канал связи с Геноном. Никаких разумных объяснений этого факта, кроме пошленького допущения, что Подопечный является незаконнорожденным сыном Горбачева, в голову мне тогда не приходило…
В-третьих, у Опеки не было четко сформулированной цели, а, следовательно, не было и видимого конца, и этим она отличалась от обычных операций. Если суть обычных, «нормальных» оперативных мероприятий Комитета заключается в выявлении и срыве замысла противника, то, рано или поздно, даже самая длительная операция заканчивается – провалом или успехом, это уж как получится. Здесь же ни конца, ни края Опеке видно не было. Порой у меня вообще складывалось впечатление, будто длится эта операция с самого рождения Подопечного и закончится лишь тогда, когда он испустит последний вздох – если ему вообще когда-нибудь дадут спокойно помереть, в чем я, при нынешней раскладке, глубоко сомневался…
В-четвертых, несмотря на то, что Опека длилась, как минимум, уже несколько лет, тот человек, на котором было сосредоточено внимание «трех нулей», судя по всему, был не в курсе того, что его опекают (сначала я хотел сказать «ни о чем не подозревал», но потом спохватился: приборов, контролирующих мысли других людей, еще пока не изобрели, поэтому никогда нельзя быть уверенным, что тот, за кем ведется наблюдение, не подозревает о слежке). Из этого вытекало, что он, скорее, был враждебной фигурой, этаким монстром, источником какой-то неизвестной, но страшной угрозы в глазах Комитета, нежели наоборот. Иначе какой смысл моим коллегам заботиться о нем пуще, чем о родном сыне или о Генсеке, да еще и скрывать от него это попечительство?..
Смутно подозревая, что те вопросы, которые я перед собой ставлю, так или иначе взаимосвязаны, я понял, что надо выбрать из этой связки наиболее слабое звено и сосредоточиться вначале только на нем. Потом, когда ответ на этот вопрос станет ясен, мне наверняка удастся использовать его в качестве отмычки к другим замкам сейфа под названием Опека. Но легко сказать, а труднее выбрать это самое «слабое звено», которое вовсе может не являться самым главным.