Чернец окинул взглядом собор:
— Ежели мы, священники, станем служить по новым служебникам, то все вы причастия от нас не принимайте, а нас бросьте псам на растерзание. А коли на отца нашего, архимандрита Илью, придет какая кручина али жестокое повеление, то нам надобно всею братией стоять заодно и ни в чем архимандрита не выдать!
В толпе одобрительно откликнулись:
— Лю-у-бо!
— Ай, добро сказал златоуст наш соловецкой!
Архимандрит кивнул пегобородому старцу. Тот вытянул из-за пазухи свиток, развернул, откашлялся:
— Слушайте, братия и миряне, приговор соборный! «Благоверному и благочестивому и в православии светлосияющему, от небесного царя помазанному в царях всей вселенной, Великому Государю нашему и Великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержцу пишут приговор сей большого собора Соловецкого монастыря соборные старцы, протопопы и попы, и братия вся, и холопы, и сироты твои…»
Нудно читал приговор о непринятии новых богослужебных книг Герасим Фирсов. Бориска глядел на Корнея и поражался бледности его лица. Темные глаза монаха полыхали огнем и были устремлены на старца, сидевшего слева от настоятеля. Старец прикрыл глаза перстами, сидел, не шевелясь, опустив голову.
— Кто это? — толкнул Бориска Хломыгу.
— Отец Варфоломей, соборный старец, иеромонах.
— Лицо почто прячет?
— Должно, студно ему. Слух есть, будто супротив приговора он.
— Что ж не скажет?
Хломыга ничего не ответил.
— «…а Христос Иисус наш, — бубнил Фирсов, — ныне царствует над верными и покоряющимися ему, а над инакомыслящими не царствует совершенно. Тако и мы, смиренные, вдругоряд говорим: новой веры не емлем и рады свой живот положить за предания старые отцов наших и святых чудотворцев и угодников. А в том руки свои к сему приговору приложили».
Откуда-то появились перо, чернильница, песочница.
Отец Илья устало опустился на стул, молвил:
— В соблюдение устава первыми к приговору ставят подписи священнослужители. Подходите, отцы духовные, пишитесь сами и за детей ваших духовных, кои в грамоте немощны, подписи проставляйте.
В трапезной прошелестел шепот и смолк, нависла гнетущая тишина: одно дело глотку драть, другое — подписывать челобитную самому государю.
Зашаркали подошвы по кирпичному полу: поп Геронтий в парчовой фелони, расталкивая других священников, протискивался вперед, не терпелось ему первым подписаться. Но прежде, чем он добрался до стола, иеромонах Варфоломей подтянул приговор и взялся за перо.
— Не по чину, да бог простит. Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!
Нагнулся, старательно вывел подпись.