— Ну погоди. Ну тише, — пытался остановить ее Бориска и наконец не выдержал. — Да замолчь! Корней, он такой, коли обещал — сполнит.
— Что ты мелешь, непутевая твоя голова! Дитя едва дышит, огнем горит, а ему хоть бы хны. На Соловки собрался. В экое время нас бросаешь!
— Полно, утихомирься. И без крику тошно, — Бориска обнял ее за плечи. — Степанушку вылечим и поеду. Это уж верно — я упрямый.
Милка уткнулась в тряпье, которым был укутан Степанушка, заплакала горько:
— Как же мы без тебя?..
— Ништо, обыкнешь. Не на смерть еду.
— Ой, не загадывай! Тошнехонько мне, чую, не скоро свидимся.
— А ты не каркай. Другое чуять надо. Жить вон у них будете.
Дементий высморкался в угол, вытер пальцы о полу однорядки, шагнул к порогу.
— Чего там, — проговорил он, — свои люди…
В июне на Соловках что днем что ночью — светлынь. В ясную погоду солнце чуть пряталось за лес и спешило подняться, посвежевшее, будто умытое. Начинался день, и длился он семнадцать часов по московскому счету. А потом колокол бил отдачу дневных часов, и наступали ночные, хоть и вовсю светило солнце. С отдачей дневных часов закрывались тяжелые крепостные ворота Соловецкого кремля, и до благовеста обитель отрешалась от мира: не было для нее ни неба, ни моря, протекала за непробиваемыми стенами своя таинственная жизнь…
Один за другим лязгали, задвигались воротные запоры, когда лодья, на которой ехал Бориска, подходила к причалу.
Лодья привезла много богомольцев, и в заборнице было душно и тесно. Бориска, забрав тулупчик, пошел вздремнуть на берег: вечер выдался теплый. Удобное место нашлось под Прядильной башней в молодом березовом вакорнике. Раскинув тулупчик, Бориска лег на спину, заложил руки за голову. Сон не шел. Сначала нахлынули думы об оставленной семье, о том, что Степушка, слава богу, поправился… Вспомнилось детство — родной дом, родители… Сквозь березовые ветви виднелось зеленоватое небо и в нем тонкое облачко и одинокая чайка, легкая, невесомая. Неподалеку глухо шумела в мельничных колесах вода, доносилась песня.
На лодье послышалась перебранка, и песня смолкла. Словно передразнивая людей, за Вороньим островом всполошились, загалдели чайки. Бориска повернулся на бок. Что-то кольнуло под ребро. Сунул руку за пазуху вспомнил: ладанка! Перед отъездом повесила Милка на шею рядом с крестиком серебряную коробочку с резным образом богоматери на крышке и помянула, что досталась ладанка от бабки…
Внезапно рядом послышались приглушенные голоса, доносились они из бойницы первого яруса, и среди них явственно прозвучал голос Корнея. Приподнявшись, Бориска прислушался.
— …Отца Германа не будет: слаб еще от побоев.
— Дернуло его не вовремя отслужить по новым богослужебникам. Однако ты, Евфимий, здесь.
— Мне что, — пророкотал зычный бас, — у нас, архидьяконов, кожа дубленая.
— Потише, чай, не на молебне.
— Ох, мнится мне, добром сие не кончится.
— Не кликай беду, Феофан. Сколько братьев удалось уговорить?
— С десяток послушников да служек пяток.