Он изумленно воззрился на нее.
— Ты что это, как царевна-недотрога?
Она улыбнулась вымученной, жалкой улыбкой и осторожно присела на нары.
— Отяжелела я, Борюшка.
— Как это?.. — не понял Бориска.
— Вот смешной. Брюхата я, чуешь?
— У парня от такой новости отнялся язык. Как же так? Все вроде бы наладилось, мерно текла жизнь и вдруг — на тебе! — должен появиться кто-то третий. Сам-то Бориска еще недавно в сорванцах бегал, а тут… Он замечал, что Милка ведет себя чудно в последнее время, но над этим не задумывался. И некогда было: заказчику не терпелось получить дощаник поскорее, и Бориска с Дементием работали ежедень до изнеможения, спали урывками. Милкины слова застали его врасплох, не знал он радоваться ему или печалиться…
С тревогой ждал Бориска этого дня, и вот однажды на рассвете разбудили его протяжные стоны. Милка выгибалась на постели, согнув колени и обхватив руками живот.
Засветив лампадку, Бориска склонился над ней. В глазах роженицы застыли боль и страх, сухие губы потрескались, на лбу испарина.
— О-ох, Борюшка! Кажись, зачинается… О-ой! Пресвятая богородица, спаси!
Временами боль в животе отступала, и Милка через силу пыталась улыбнуться:
— Полегчало будто. Стало быть, рано еще…
Бориска скоро оделся.
— Дай-ко я тебя в лодку отнесу.
— Ой-ой, господи! Да что же это… Словно обруч на меня насаживают… Постой, сама пойду. Так легче…
Она плелась по берегу, опершись на Борискино плечо, с трудом передвигая занемевшие ноги. В лодке ей снова стало худо, и Бориска греб изо всех сил, борясь с течением.
Выбравшись на другой берег, он подхватил Милку на руки, втащил на угор.
— Куда ты меня? — в груди у нее хрипело, дыхание было горячим и трудным.
Бориска перевел дух.
— К Денисихе. Пущай бабит.
И опять подхватил он жену и кинулся к видневшейся за кудрями рябин избе Дементия.
На стук выглянула сама Денисиха, баба суровая, тощая, с похожими на корни, оплетенными синими жгутами набрякших вен руками.