— В Холмогорах была.
— Ну да? — удивился Бориска.
— А что? Вот шубейку, варежки купила. Нравятся?
Бориска пальцем коснулся суконного рукава.
— Добрая шуба. Однако на что она тебе.
Глаза у Милки лукаво блеснули солнечными брызгами.
— А на то, чтоб тебе нравиться. Бориска раскрыл рот, но она уже тянула его за собой.
— Будет мерзнуть-то, идем в тепло.
Во дворе к Бориске, оскалив клыки, с рычанием бросились две собаки, но Милка прикрикнула на них, и, вытягивая морды, ловя запах чужого человека, они уступили дорогу.
Вслед за хозяйкой Бориска поднялся по сходной лестнице на крыльцо с витыми столбиками под двухскатной крышей. Над дверью висел ветхий образ пречистой богородицы казанской, писанный на красках. Парень перекрестился на него, а сам зорко оглядел икону: нет ли следов от дроби либо от пуль. Однако образ был целым. Пройдя сени, уставленные кадками и ушатами, Бориска шагнул за порог и очутился в горнице.
Просторная горница ошеломила его: бывать в таких избах ему прежде не приходилось. «Ишь, как имущие-то живут», — подумал он озираясь. Три красных окна давали достаточно света. Слева дышала теплом русская печь. Посреди пола лежала огромная медвежья шкура, и на стенах висели шкуры: оленьи, рысьи, волчьи. Вдоль стен притулились лавки с резными опушками, меж крепконогих скамей — кряжистый стол. Еще в горнице был чулан, забранный тесом в косяк. Дверь у чулана с цепью и пробоями железными. Было три ларя, но ни на одном Бориска не увидел ни замков, ни петель: вместо них — дырья, будто кто вырвал петли клещами. В красном углу на двух разных полках расставлены иконы, посреди которых выделялся большой, в богатой ризе сканой работы образ Спаса нерукотворного.
Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
— Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
— На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
— И не жалко тебе? — сказал Бориска. — Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
— Для такого гостя мне ничего не жаль, — проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
— Садись в стол, — донеслось из-за печи, — отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
— А тебе почем знать, как я ем? — спросил Бориска.