— Велено тебе, князь, в келье безвыходно быти, — заметил архимандрит, нервно постукивая пальцами по столу.
Приход Львова разрушил все планы настоятеля. Выгонять же ссыльного князя было неловко: двести рублев отвалил стольник в казну монастырскую и с братией опять же водится, по злобе может отписать царю чего не надо.
— Бесчестишь ты меня, архимандрит Илья, князем без имени называя. Ну, да бог с тобой, окажи милость, усади. Давненько я так-то не потчевался, Львов кивнул на стол.
«Врешь, бражник, — подумал настоятель, — уже надрался где-то с монасями, и притом довольно».
Он повел рукой:
— Коли явился, будь гостем.
Князь опустился на лавку рядом с Исайей, отыскал взглядом на столе большую братину, налил до краев пивом. Обращаясь к Неронову, поднял сосуд.
— С виданьицем, Ивашка! Позвеним чашами.
Отец Иоанн нехотя взялся за ковш. Позвенели.
— Пьем, Ивашка, за спасение рачителя вотчины соловецкой, архимандрита Илью!
Герасим Фирсов, воспользовавшись появлением князя, с коим бражничал нередко, налил себе и Исайе.
— Благословенна трапеза сия!
Князь осушил братину и, закусывая говядиной, спросил:
— О чем речь держали, преподобные? Небось Никону кости перемывали! Да не молчите. Чую, так оно и есть. Ныне этим везде занимаются… А ты, Ивашка, утек-таки. Хвалю! Я вот и сам думаю, как бы сбежать от отца-то Ильи. А, владыка? — он пьяно хохотнул и потянулся за братиной.
Архимандрит помрачнел. Не любил он хмельных шуток царского стольника.
— Опять челобитья братьям писал, князь Михайло? — резко спросил он, и рука Львова, тянувшаяся к посудине, застыла.
— А что? — хмуро ответил стольник. — Писал. В твоей обители неграмотных иноков, что ворон в поле.
— О чем? — допытывался настоятель.
— По моему веданью писал, владыко, — вмешался Герасим. — В грамоте братия спрашивала у Никона, свершать ли молебны по порядку установившемуся. Худого в том ничего нет. Челобитье чрез мои руки прошло…
И снова архимандрит не оборвал Фирсова: умен старец, и малая отписка мимо него не уйдет за ворота… Но братия-то какова! Патриарху пишут, минуя настоятеля. Он стиснул подручки кресла, сощурился.
— Виновных за самовольство накажу. И тебя бы надо, Герасим, да правду молвишь, потому молчу…
Герасим с трудом поднялся, склонился, касаясь лбом блюда со студнем.