— Эй, дедко, готов ты?
Дед Тимошка встрепенулся, сбросил с колен парус.
— Всё изладил, как было говорено, преподобные. — И полез в нос шняки, загремел чем-то.
Из-за дальнего кряжа высунулся горб месяца, и лица чернецов проявились смутными серыми пятнами под глубоко надвинутыми на лоб скуфьями. Лишь у одного из трех голова оказалась непокрытой, и Бориску это удивило.
— Влазьте борзо, - проговорил дед Тимошка. — Бориска, садись за весла.
Монахи, тяжело дыша и раскачивая шняку, влезли. Тот, который был без скуфьи, шагнул через скамью, но оступился. Бориска успел подхватить инока.
— Спаси тя бог, — молвил чернец.
Бориска опустил его на скамью. Рядом рассаживались остальные. Мимо, хватаясь за что попало, прополз на корму дед Тимошка.
— Разворачивай, поехали. Ослобонил я варовину-то.
В три гребка Бориска повернул шняку носом в море. Беззвучно опуская весла в воду, разгонял суденышко. Рядом проплыли блестевшие под луной баклыши, на них недвижно сидели чайки.
— Дерево ставь, — прошамкал с кормы дед Тимошка, — парусом пойдем с попутным.
Бориска уложил весла, привычно взялся за дерево, длинную мачту, приладил к ней реёк с парусом. Шняка ходко пошла в полуденную сторону. Ласково погладив вздувшийся парус, парень оглядел его снизу доверху.
Любил Бориска ветер и всегда сравнивал его с могучим, полным необузданных сил конем. То, тихий, уветливый, тычется ветерок теплой мордой в обвисший парус и неторопким копотливым шагом влечет шняку по смятому рябью морю, то вдруг, круто изменив свой нрав, обернется диким ветрищем, ударится в бешеный намет — и загудит, застонет старая замша парусов, резво полетит меж разлохмаченных волн суденышко, угрожающе валясь на бок, скрипя бортами и содрогаясь от носа до кормы. Тут надобны кормщику крепкие руки и холодная голова. Не терпит ветер ни лихачей, ни душ заячьих — вырвет из рук кормило и понесет. И лопнут тогда паруса, и судно, как повозку без кучера, подхватит ярый вихрь и повлечет навстречу неминуемой гибели… Но не вечно же буйствует ветер, иссякают и у него силы. Рассыпая нежную шипящую пену по пологим склонам тяжелых волн, устало дышит он и вот уж ровно и сильно, размашисто гонит судно к родному берегу. И радуется сердце кормщика…
За берегом ветер был слабый, и кое-где на парусе виднелись складки. «Выйдем на голомянь — расправятся», — подумал Бориска и, еще раз оглядев замшу, перебрался к деду Тимошке.
— Поди, дедко, вздремни, я пригляжу.
Старик кряхтя начал укладываться на рыбины — дощатый настил, завозился с тулупом.
— Эка! — вдруг сказал он, вытягивая шею и глядя за корму. — Неладно дело.
Бориска оглянулся. В густой черноте угора, от которого они отошли, мелькали крохотные огоньки, ветер доносил слабые звуки. Верно, на берегу кого-то искали.
Цепкие пальцы стиснули Борискино колено — тот самый чернец без скуфьи сверлил горящим взглядом побережную темень.
— Всполошились антихристовы слуги, никониане алчные, — проговорил он.
Бориске стало не по себе. Видать, утекли монахи из монастыря не просто, а из-под стражи. А ну как воры они! Немало нынче воров да татей беглых объявляется в Поморье. А этот чернец до чего страшенный и глядит-то как! Наскрозь прожигает.
Парень чуть двинул сопцом, и шняка побежала шибче. Побережник наполнил парус, выгладил морщины.