Я встал, отодвинул белую табуретку.
— А то, что я сейчас тебя рубить буду, старый хрен, — и вытащил саблю. Ярко блеснула она в свете такого же, как в прихожей, потолочного яблока.
Старичок пригорюнился, но вовсе не напугался.
— Да что толку меня рубить, молодой человек? — спросил он. — Я ведь и так уже умер, и вроде давно… жаль, тут часы не ходят, не скажу когда. Ну, порубишь ты меня, уйдёшь, а я снова буду. Когда меня сюда засунули, то сказали, что ждать придётся очень, очень долго.
— Чего ждать-то? — не понял я.
— Ну как чего? Окончательной участи, — охотно пояснил он. — Раньше-то, при жизни, я о таком и не думал, казалось мне, что вот помру и всё, чернота и ничего. А надо мной, как говорится, лопух вырастет и все дела. А оно вишь как повернулось.
— Значит, живёте тут? — уточнил я. — В берлоге этой?
— Совершенно верно, — согласился старичок. — Именно что берлога. Там, на земле, у меня знаешь какое жильё было! Двадцать восемь комнат и три этажа!
— Сурово же вас Творец за грехи прижизненные наказал, — усмехнулся я.
— Молчи, дурак, ничего ты не понимаешь! — взвился он. — Ты вот попробовал бы тут посидеть, а тебе бы напоминали… Много чего напоминали… это всё равно как черви грызут, ещё и похуже. А зачем напоминать? Не убивал я своего брата! Не убивал! — закричал он вдруг тоненьким голосом. Потом, уже гораздо тише, добавил: — Ну, то есть, в определённом смысле. Да, я знал, что у него непереносимость к баралгину… и не предупредил врачей. А что я мог поделать? Он ввязался в авантюры, в совершенно бесполезные траты, он мог пустить по ветру всё, что мы вместе выстроили. Мы оба остались бы нищими! Нищими, понимаешь? А эти две стервочки! Им спасибо сказать бы, дядя семейное достояние спас, которое они же и унаследуют. Нет, истерика, скандал, суды… невменяемым меня признали, понял? Невменяемым! Не отдавал я отчёта в своих действиях! Не мог предвидеть последствия. И все они подписали заключение! Ну да… — помолчав, добавил он, — это тоже стоило денег, и, между прочим, немалых. Но я ведь как думал? Ну, пересижу в дурдоме с годик, выйду, начну сначала! Так эти сучки, пока я там был, на себя всё переписали, и я остался нищим!
Я понимающе кивнул:
— Ваших племянниц, часом, зовут не Хоар и Гобар?
— Чего? — Вылупился он. — Что за имена странные? Их зовут… а хрен знает, как их зовут! Не помню я.
Вот, значит, как. Вот он, всем демонам демон, Зелёный Старец Мидаржи. Плюгавенький дедуля, мелкая душонка! И что мне с ним делать? Что мне вообще со всем этим делать?
— Договор-то зачем заключали? — строго спросил я.
— А облегчение это, — охотно пояснил он. — Когда чужую беду пьёшь, как-то меньше свою вспоминаешь. Это как… А, ты ж дикарь, всё равно не поймёшь. У вас мир-то дикий, даже до пороха не додумались… Ну, короче, как цветные картинки, которые быстро-быстро друг друга сменяют. И вот смотришь, как другим плохо, и расслабляешься.
— Тварь вы поганая, дедушка, — сообщил я.
— Ага! Вот и племянницы мне то же сказали, когда из дома выкидывали. Раз я тварь, то мне вроде как жилплощадь и не положено, хотя денег я в неё вбухал побольше их папочки!
— Договор предполагает обмен, — перешёл я к другой теме. — Вы господину Алаглани силу давали, за нашу боль. Откуда сила?
— А я знаю? — сварливо произнёс он. — Я просто котика своего гладил. Кис-кис!
Дверь кухни чуть приотворилась — и на пороге появился кот. Ну вылитый наш безымянный! Такой же пушистый, рыжий, на ушах едва заметные кисточки, и глаза такие же… Я аж вздрогнул.
— Видишь кота? — спросил старичок. — Вот я как насмотрюсь от этого самого Алаглани картинок, беру кота, начинаю гладить. И, видать, какая-то связь образуется, что-то он от меня получает… Если хочешь, назови это силой. Хотя разве ж это сила? Будь у меня сила, я бы вышел отсюда, и никто бы мне не был тут страшен, даже тени эти… — губы у него затряслись.