— Хорошо, — кивнул я. — Тогда не будем мешкать, начинайте.
— Сделаем так, — решил он, — ты приляг, сосчитай мысленно до сорока, чтобы выгнать посторонние мысли. И приступим.
Господин сел на корточки сзади, положил мне на плечи руки, чуть сдавил.
— Вспоминай, Гилар! Вспоминай, что душу твою грызёт, что в кошмарах снится, что отравляет память. Закрой глаза. Сейчас я досчитаю до десяти, и ты уснёшь, и увидишь это. Раз… два… три…
Голос его сделался тяжёлым и гулким, точно молоток, забивающий гвозди в мой череп. Но больно не было, просто отяжелили веки и в ушах зазвенел колокол. Глухо, безнадёжно, как бывает при погребении.
А потом вдруг само как-то вышло, что камера сменилась двором. Нашим просторным задним двором, где я упражнялся в сабельном бое. Недавно выпал снег, и лежал на крышах белый, нетронутый, искрился тысячами алмазов в свете заходящего солнца. Но под ногами он превратился в серую мокрую кашу — и нам с братом Киамуси приходилось дополнительно следить за тем, чтобы не поскользнуться. Ему, конечно, проще — всё-таки двадцать лет это не двенадцать. Да, сабля у меня была полегче, откровенно сказать — едва ли не детская сабля, хотя игрушечной её не назвать, зарубить человека можно ею запросто. Если человек не будет сопротивляться.
А брат Киамуси очень даже сопротивлялся. Он, казалось, почти открыт моим колющим выпадам и рубящим ударам, но в последний миг чуть отклонялся в сторону, и клинок проходил мимо. Когда же сабли наши сталкивались — вернее, когда он считал нужным подставить свою под мои удары, то пробить его защиту было совершенно невозможно. И я подозревал, вовсе не оттого, что сабля у меня детская. Поэтому было обидно. Вроде два года уже занимаюсь, и хорошо занимаюсь, непрестанно, брат Аланар ни разу не отчитал меня за ленность — а поди ж ты, полчаса бьёмся, но не то что поразить — даже зацепить брата Киамуси мне никак не удавалось. При том, что брат Киамуси — вовсе не убелённый сединами мастер клинка, а такой же ученик, как и я. Просто учится шестой год, а у меня только третий начался.
Потом вдруг брат Киамуси перестал защищаться, а я в горячке схватки не понял, почему, и моя детская сабля впилась в щель между его ребрами. Ну, точнее сказать, не впилась, а только обозначила удар — уж чему-чему, а останавливать клинок в мизинце от цели меня первым делом обучили.
Но горячка схлынула, и я понял, почему брат Киамуси перестал сражаться. От сараев к нам спешил, смешно переваливаясь с ноги на ногу, толстенький и лысенький брат Миаругиль, занимавшийся со мной чистописанием и вычислением. Но по тому, как тряслись его щёки, я сразу понял, что речь пойдёт не о переходах из толстых линий в тонкие и не о сложении дробей.
— Стойте, ребятки, — произнёс он наконец, добравшись до нас. — Тут… в общем, такое дело тут. Пойдёмте-ка со мной.
И пока мы шли к воротам, он положил мне на плечо руку, чего доселе никогда не делал.
А там, едва въехавшая в ворота, стояла крестьянская телега, две низкорослые, мохнатые лошадки — к бою не годятся, а для тягла и пахоты в самый раз — рылись мордами в снегу, выискивая, должно быть, сухие стебли чернокрыльника.
На телеге, накрытое коричневой рогожей, лежало что-то. И уже подходя вплотную к борту, я догадался, что там, под рогожей, человеческое тело.
— Кто? — я резко дёрнул плечом, стряхивая руку брата Миаругиля. Тот не обидился, а, потупив глаза, прошептал:
— Ох, Гилар… Беда-то какая… Слишком мало было братьев, а тех — семь десятков. Он зарубил девятерых…
— Кто? — вновь спросил… нет, не спросил — закричал я. Понимание холодными пальцами уже щупало изнутри мои потроха. Уцепившись за край рогожи, я со всей силы дёрнул и сам качнулся так, что непременно упал бы, не подхвати меня брат Киамуси.
Рогожа сползла, а под ней… Брат Аланар лежал на спине, в его густой, с проседью, бороде запеклась кровь, лоб наискось перечёркивала рана, более похожая на трещину в глине, а глаза… Глаз не было. Чёрные клочья мяса были вместо глаз.
— Молись Творцу Милостливому, послушник Гилар, — уныло вздохнул брат Миаругиль. — Больно тебе, что уж тут сказать. Но ничего не делается без соизволения Высшей Воли.
— Почему? — завизжал я и бросился к телу. Схватил холодную, деревянной твёрдости руку, прижался к ней щекой. Все умные слова доброго брата Миаругиля отскакивали от меня как учебные стрелы от каменной стены угольного сарая.
Никто не мог мне ответить, почему, но меньше всего я нуждался в ответе. Что-то рухнуло во мне, оборвалось и полетело в бесконечную серую пропасть. Кажется, я в кровь разбил кулаки о борта телеги. Кажется, я валялся в растоптанном десятками ног снегу и царапал окровавленными пальцами замёрзшую землю — столь же твёрдую, как и теперешнее лицо брата Аланара.
Это было не как с матушкой и батюшкой — иначе. Там горе обвалилось на меня огромной песчаной горой и давило, вминало в землю, здесь же оно стало голодным волком, рвущим из меня куски мяса. И не только бурая тоска заставляла меня сражаться с ни в чём не повинной землёй. Ещё и обида. Бесполезная, бессмысленная, но оттого ещё более острая обида. Не знаю даже, на кого. Не думалось ни о Творце Милостливом, ни о Его Высшей Воле, ни о Пути Спасения. Вообще ни о чём не думалось, кроме раздирающей мысли: почему опять? Почему те, кого я люблю, должны умирать? Может, это я виноват, я притягиваю их гибель? Но отчего я такой? Я не просил делать меня таким!
Кажется, брат Киамуси схватил меня, визжащего и царапающегося, куда-то потащил — в тепло, от которого горе не только не таяло, но лишь сильнее набухало. Кажется, брат Миаругиль, или брат Аригалайси, разжимая мне оловянной ложкой зубы, поил отваром какой-то дряни, от которой я визжать перестал и даже заснул. Без всяких снов, точно провалившись в прорубь.