— «Занавес поднялся. Хуан был в нарядном халате своей матери, с усами, наведенными углем, и в короне, на которую пошла жестяная банка из-под печенья. Добрый старенький епископ и тот улыбнулся, когда Хуан вышел на маленькие, силами школьников сколоченные подмостки и начал декламировать…»
Мальчик подавил зевок, уткнувшись лицом в побеленную стену. Он устало проговорил:
— Он правда святой?
— Будет святым, этот день настанет, когда того пожелает Отец наш небесный.
— Они все такие?
— Кто?
— Мученики.
— Да. Все.
— Даже падре Хосе?
— Не упоминай его имени, — сказала мать. — Как ты смеешь! Это презренный человек. Он предал Господа.
— Падре Хосе говорил мне, что он мученик больше, чем все остальные.
— Сколько раз тебе было сказано — не смей говорить с ним. Сын мой, ах, сын мой…
— А тот… что приходил к нам?
— Нет, он… не совсем, не как Хуан.
— Презренный?
— Нет, нет. Не презренный.
Меньшая девочка вдруг сказала:
— От него чудно пахло.
Мать снова стала читать:
— «Предчувствовал ли тогда Хуан, что пройдет несколько лет и он станет мучеником? Этого мы не можем сказать, но отец Мигель Серра пишет, что в тот вечер Хуан дольше обычного стоял на коленях, и когда товарищи начали поддразнивать его, как это водится у мальчиков…»
Голос все звучал и звучал — кроткий, неторопливый, неизменно мягкий. Девочки слушали внимательно, составляя в уме коротенькие благочестивые фразы, которыми можно будет поразить родителей, а мальчик зевал, уткнувшись в стену. Но всему приходит конец.
Вскоре мать ушла к мужу. Она сказала: