— Кармен, где твой братец? Где этот подлый ублюдок, вонючий гаденыш? Он с подельником валенки спер со склада, пятнадцать пар! И семь электрических счетчиков, за охрану которых мы отвечаем! Где он, сука?
— А почем я знаю? Ищи!.. — сказала Кармен, зевая. — Такая твоя работа.
— Чья эта свечка и книга? — спросил он грозно.
— Это — мое…
Он схватил меня за фланелевый ворот платья и поднял над Землей, как щенка:
— Где он? Куда сиганул? Говори, не то запру в допре!
Так сильно ворот врезался мне в горло, что я не могла говорить, даже если бы захотела. Но я не хотела. Потому что он меня мучил и унижал, держа на весу, и почти вытряхивая из платья, и произнося эти жуткие звуки: ЗАПРУ В ДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ, ЗАПРУВДОПРЕ!..
А когда, наконец, он вернул меня оттуда на Землю, я была уже вовсе не тем ребенком, чуть-чуть другим, но это «чуть-чуть» пропитало всю мою плоть, всю душу — и там осталось навек.
— Если ты кого-нибудь или что-нибудь видела хотя бы чуть-чуть, обязательно скажи, это поможет товарищам из милиции, — белыми губами произнесла мама, поправляя чуть-чуть мои волосы и одежду. Ее дрожащий нездешний голос и холодные, дрожащие, нездешние руки напомнили мне страшную механическую куклу из «Багдадского вора».
— Здесь никого не было. Я ничего такого не видела. Я книгу читала.
Милиция учинила обыск в незаконно выдолбленной комнатенке вора, но обыскивать там было нечего, все как-то исчезло само собой. У Кармен перевернули постели, вспороли подушки, распотрошили комод и шкаф. Ее дети смотрели на это спокойно. Никто не вопил, не визжал, не плакал.
Когда все разошлись и затихли, Кармен принесла мне на кухню кусок круглого хлеба и полила его подсолнечным маслом:
— Ешь! Чаю сейчас напьемся, готов кипяток. Хорошо еще товару не было, только две шкурки. А из двух шкурок дело не сошьешь, — сказала она. — Сядет мой братец, сядет за те проклятые счетчики. И на кой они ему были нужны?.. Валенки — вещь, утеплю своих да племянников, а где взяла — не докажешь, перекрашу. Но счетчики, счетчики… Эх, дурак дураком, хоть бы в поезде его не сцапали.
Но его-таки сцапали в поезде. А умер он через полгода в тюремной больнице, на пересылке. Две сестры его и куча племянников горевали отчаянно. И какое-то время все они жили впроголодь. Между делом выяснилось, что был он им вовсе не кровный родственник, а подкидыш. Младенцем лежал себе на Земле в одеялке под окном их барака дощатого.
Я не видала его мертвым. И поэтому я — единственный на Земле свидетель, что он просто однажды январской ночью метнулся кошкой в окно и скрылся в теснине между двумя домами, чтоб его не схватили за шиворот и не трясли над Землей в подвешенном состоянии, приговаривая: «Запру в допре, запрувдопре, запрувдопре!..»
— Голодное воровство наказуемо, а сытое — нет или очень редко, потому что законы сочиняются сытыми, — говорила Кармен, зевая. Такая была у нее болезнь сердца, от которой зевают. И от этой болезни она начинала вдруг говорить, как по книге. Особенно если выпьет. Это явление часто встречается, но почему-то велено думать, что по пьянке язык заплетается у всех подряд. Не у всех. У некоторых — наоборот.
Чуть-чуть этот вор притворился живым, и время от времени он чуть-чуть встречается мне на улице, куда-то спешит, озираясь чуть-чуть, с каким-то котом в мешке, исчезая внезапно в людском потоке, в подворотне, в теснине между домами, чуть-чуть улыбаясь мне лично. Тогда я сама себе говорю:
— Привет!
