Что даёт мне право на 24 часа в сутки абсолютно свободного времени? Скажут: вполне естественно, сударыня, у вас есть "средства к жизни". Но ведь мужчины, как бы они ни были богаты, живут и всё-таки работают, служат, учатся. Почему же нам, девушкам обеспеченным, предоставляется дом, тряпки, женихи, и... больше ничего? <...>
По происхождению я -- чистая купчиха, ярославско-ростовско-нерехтская, но по званию не принадлежу к этому сословию; но все мои родственные связи в нём, и поэтому я не могу, мне трудно создать для себя связь с так называемой интеллигенцией. -- А в нашем купеческом кругу встречаются такие картинки, которые показывают, как мы недалеко ещё ушли от времён Островского. <...>
7 декабря.
Познакомилась со студентом Э-тейном и впервые рассказала постороннему человеку, на какие курсы хочу я поступить и какие препятствия представляются мне. Я говорила с мужеством отчаяния: мне решительно не к кому обратиться за советом. Какова же была моя радость, когда он отнесся ко мне с полным сочувствием и даже дал адрес знакомой курсистки. Из моих слов Э-тейн ясно видел всю мою беспомощность, и невольно, в ответ на его мысли, которые я угадывала, -- рассказала ему, как строго, замкнуто проходит моя жизнь, как трудно мне знать что-нибудь, и как относятся мама и мои родные к моему желанию. -- "Да это целый роман, -- смеясь, сказал он. -- Героиня за четырьмя стенами, не знающая действительной жизни". -- "Да, героиня без героя", -- подтвердила я. Очевидно, ему мало были знакомы нравы купеческого круга, и я увлеклась своим рассказом о наших предрассудках. -- "И вы могли вести такую жизнь? Знаете, я бы на вашем месте сбежал, честное слово!" -- возмутился студент. -- "Но бежать ведь совершенно бесполезно: все бумаги были у мамы, меня всё равно не приняли бы на курсы..." -- "Ну, вы написали бы письмо какому-нибудь студенту с просьбой избавить вас от такой обстановки". -- "Как? что вы говорите? писать студенту? -- искренно удивилась я (подобная мысль и в голову не могла мне придти -- до того во мне сильны привитые воспитанием понятия о приличиях). -- Да зачем же?" -- "Да затем, что он по человечеству должен был бы помочь вам, как всякий благородный человек". -- "Но... писать студенту, ведь это неприлично", -- возразила я. -- "Э, бросьте вы там ваши прилично и неприлично; идти напролом -- вот и всё! И если вы добьётесь своего -- поступите на курсы, -- то, так сказать, уже во всеоружии", -- заключил Э-тейн. -- "Это как же?" -- "Очень просто: языки знаете, материально вы обеспечены". -- "Ну, нельзя сказать, чтобы вполне", -- прервала я, вспомнив свои опасения, что на 700 рублей я едва ли проживу в Петербурге. -- "Всё-таки рублей на 500 в год можете рассчитывать?" -- "Могу", -- сказала я, и мне стало совестно, что мне не хватит средств. Ведь живут же люди! -- "Ну, вот; желание учиться у вас, конечно, есть, иначе вы бы и не шли на курсы?" -- "О, конечно! -- воскликнула я. -- Я, кажется, весь день буду сидеть за лекциями, только бы поступить!" -- Он засмеялся: "Ну, не просидите, это невозможно. Повторяю, вы поступите во всеоружии". -- "Ну, какое это всеоружие! У меня нет никаких знаний". -- "Но за ними-то вы и идёте..."
Трудно передать то радостное настроение, которое овладело мною: мне вдруг показалось всё так хорошо, так весело! Вернувшись домой (с адресом!), я легла в постель и долго не могла сообразить, правда ли это было, или весь этот разговор -- сон. А на душе было так светло, как никогда. Точно крылья выросли. Я опять начала надеяться...
9 декабря.
<...> Отчуждение матери от нас, её дочерей, дошло до крайности, -- мы редко встречаемся, не говорим с ней ни слова.
Ещё более: недавно она пришла ко мне: "Вот вы жалуетесь на меня, что я не говорю вам ничего; есть жених, получает 160 рублей в месяц, ищет невесту; не хочешь ли выйти замуж?" Я молча указала маме на дверь комнаты братьев, которые слышали все её слова, но она как будто не видела моего жеста и продолжала ещё громче: "Получает 160 рублей... мне хвалили его..." Я встала, и тихо, чтобы не слыхали дети, сказала: "Прошу раз навсегда не говорить мне ничего подобного. Дайте мне лучше разрешение поступить на курсы". Этого было достаточно, чтобы мама ушла, и её изящная, девически-стройная фигура с красивым тонким лицом исчезла за дверью. Через несколько минут ко мне вошла младшая сестра. -- "Сейчас мама сказала мне: Лиза не хочет идти замуж, не хочешь ли ты? Я, разумеется, ответила, что не желаю, и хочу учиться". Этого достаточно, чтобы понять, до чего дошло пренебрежение матери к нам, молодым девушкам; не достаёт ещё одной последней ступеньки, и наша связь с нею порвётся. Да простит мне Бог, но я уже давно перестала любить мать, как должна бы любить и как любила в детстве. Теперь мы, можно сказать, круглые сироты. Отца у нас нет, мать существует для нас только фиктивно, но никак не нравственно. Что будет дальше? <...>
20 декабря.
Прочла "Исповедь" Руссо. Почти до конца читала её с большим интересом: весь тон этой книги, искренность признаний невольно трогает и увлекает; интерес ослабевает только в конце, когда Руссо наполняет страницы мелочными подробностями и рассуждениями о своих друзьях. Его подозрительность, его постоянная жалоба на изменяющих ему без причины друзей -- всё это придает книге, вначале такой занимательной, характер чего-то мелочного, недостойного великого человека. <...>
Руссо не лучше и не хуже многих -- с той только разницей, что он прямо признаёт за собой те вины и ошибки, которые всегда скрываются другими. <...>
Мне пришлось читать дневник Марии Башкирцевой, молодой девушки, чистой и невинной. Она тоже искренна, но чтение её дневника оставляет скорее тяжёлое впечатление: холодный, блестящий эгоизм на всех страницах, она ни в чём не виновата, она очаровательна при своей красоте, уме, таланте... Но... нет! высшей справедливостью дышат до сих пор слова: кающийся грешник лучше многих праведников.
Наблюдая жизнь, необходимо каждому развить в себе снисходительность к людям, способность извинять, оправдывать их поступки, в то же время стараясь не отступать от своих убеждений. И это мне удаётся, в особенности во всём, что касается нравственности, любви, увлечений. Поэтому-то я состояла и состою поверенной всех моих подруг, масса чужих тайн и романов мне доверяется без всякого любопытства с моей стороны. Теперь я хорошо понимаю, каким образом я приобрела доверие тех, кто в гимназии видел во мне только какое-то отвлечённое существо "не от мира сего", вечно занятое книгами: по окончании курса я сошла со своих облаков к людям, присмотрелась к их жизни. <...>
21 декабря.
Всё более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трёх безвозвратно ушедших годах! Поступив на курсы, я кончу их не ранее 25 лет -- стыд подумать! Учиться до таких лет, ничего самостоятельно не делая, а ведь жизнь так коротка! Она пройдёт, и не увидишь её; не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела -- я же теряю годы!! О, Боже, Боже, здесь не выразить словами того мучения, которое овладевает мною!
Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне кажется -- мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до этого времени и умру нынешней весною. Расстроившись до последней степени, я начинаю чувствовать себя скверно; сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку и думаю, что у меня развивается порок сердца, что мне надо бы советоваться с доктором, но это уже бесполезно, и нынче весной, как раз в то время, когда надо будет посылать прошение, -- я умру! И тотчас же представляю себе, как я буду умирать, не высказывая малодушного сожаления о жизни и скорой смерти, что должна буду я сказать сестрам и братьям при прощании... Картина выходит до того трогательная, что слёзы навертываются на глазах от жалости к самой себе и своей погибшей жизни.
Смешно, право, а между тем моё душевное состояние в последнее время именно такое. Никто не подозревает его: я овладеваю собой в присутствии других...
Теперь я возмущаюсь на самоё себя, что была покорна, позволив матери так жестоко разбить мою молодость... Я могла бы наполнить жалобами море, а не листы этой тетрадки! А между тем, возмущаться--то и не нужно и грешно: надо вспомнить Бога, крест страданий, требования религии, но не так-то легко мне совладать с собою... Недаром же с молодых лет, по вечерам я простаивала долгие часы на молитве, обливаясь слезами, прося у Бога лишь одного -- прощения в своих грехах, и каялась до того, что забывала всё окружающее: мои глаза видели только икону, какая-то сила влекла меня к ней, и казалось мне, что я уже не в комнате, а подымаюсь куда-то выше и выше. Неизъяснимое наслаждение охватывало меня всю, и, чем больше я молилась, тем легче становилось мне, и я ложилась спать совершенно спокойная и счастливая, ещё не вполне опомнившись от этого страстного покаяния. И теперь, как и прежде, я молюсь так же страстно, обращаюсь к Богу с моими отчаянными мольбами и слезами... И всё-таки у меня не хватает терпения, исчезает покорность судьбе...
Ах, когда подумаешь, сколько качеств надо иметь, чтобы называться истинным христианином -- окажется, что мы все, более чем наполовину, язычники. <...>
8 января.
Я встретила Новый год у себя на родине. Никогда я так не молилась, никогда у меня не было такой глубокой мольбы к Богу, как на нынешний год. Чего хотела я? -- Я молилась о счастье сестры, если ей суждено быть счастливой, просила счастья им обоим; себе просила я -- исполнения моего желания, осуществления моей заветной мечты, моей цели, к которой я иду. Две просьбы только, не велико число, но велико их значение: это была молитва о двух жизнях. И чувствую, что не только две, но даже и одна из них, может быть, не исполнится...
13 января.