Когда я думаю, что вот уже скоро год, как я теряю время, и что впереди предстоят ещё годы терпения -- страшное отчаяние охватывает меня. Я хочу одного и только одного: учиться. Я чувствую, что слишком мало знаю и слишком неразвита, чтобы вполне вступать в жизнь. Все другие желания и страсти не существуют для меня; природа же нарочно создала меня так, что благодаря моей внешности, все мечтания о счастье, любви -- не для меня. Что толку в том, что у меня розовый цвет лица, красивые губы, белые зубы, тонкая фигура -- всё это ещё не составляет привлекательности. Когда я слушаю рассказы моей приятельницы Сони о том, как в неё влюблялись, когда я вижу, что её лицо разгорается, глаза блестят, и вся она в эти минуты смотрит настоящей красавицей -- тогда я думаю, что представляю ей живейшую противоположность: чем больше она одушевляется -- тем я становлюсь холоднее, она увлекается -- я насмешливо улыбаюсь, и, право, не будь у меня такая мещанская наружность, я была бы похожа на Мефистофеля...
Что, в сущности, человек? т. е. такой обыкновенный человек, как и мы все? По-моему, это даже менее, чем ничто. Я удивляюсь, как это люди не понимают своего ничтожества: они создают себе свой особый, маленький мирок, в котором ставят кумиром своё "я", и стараются других подчинить ему. <...>
24 августа.
Погода чудная, август хочет казаться маем. Я сидела сегодня в саду, на моей любимой полянке под липой; на мне обычное синее платье, на голове лёгкий белый платок с кружевами; грациозно прислонившись к дереву, я сижу на складном стуле и, обняв одной рукой толстый сук, поднимаю голову и начинаю... мечтать... Но как мне было грустно! Я плачу от радости, когда уезжаю сюда, и сколько горя, расставаясь с Нерехтой... С каждым стуком колёс уходящего отсюда поезда -- моё сердце замирает, слёзы неудержимо бегут из глаз... Стоя у окна вагона, я вся сосредоточиваюсь на виде исчезающего города, оторви меня кто-нибудь от него в ту минуту -- мне кажется, что я умру... Скоро меня уже не будет здесь...
Я опять смотрю и на небо и на знакомые деревья, кусты и цветы, с моего места мне отлично всё видно, и при мысли, что скоро-скоро я должна всё это оставить, что я не увижу этой знакомой, дорогой картины, -- страшно сжимается моё сердце, и, забыв всё, я чувствую, как слёзы душат меня...
Но закон и жизнь неумолимо ясно говорят мне одно: ты должна жить, как тебе прикажут, до двадцати одного года...
28 августа.
Наконец решусь сказать здесь мою заветную мечту, мою единственную тайну. До этого года я думала по совершеннолетии поступить на курсы, но мысль о потерянных годах заставляет меня поступить в один из швейцарских университетов. Какие знания нужны для этого, какие требования и формальности -- ничего не знаю, я иду ощупью, на авось, с отчаянной смелостью слепого... Что-то будет? А пока в ожидании занимаюсь. Вот эта мысль -- источник моего существования. Передо мной есть звезда, и я к ней иду... О, моё счастье! когда нужно -- приди ко мне!..
Ярославль, 6 сентября.
Чем чаще я сталкиваюсь с здешним обществом, тем более сознаю, что оно мне чуждо. <...> И с приближением сезона, когда все заняты толками о кружке, о военном клубе, о туалетах -- я сижу дома и думаю о предстоящих занятиях языками, музыкой, принимаюсь за латынь, хотелось бы поучиться и по-итальянски...
Как-то в газете я прочитала, что К-ская {С. В. Ковалевская, урожденная Круковская (1850--1891), математик, ради получения возможности продолжить образование вступившая в 1868 году в фиктивный (позднее ставший фактическим) брак с В. О. Ковалевским.} заключила фиктивный брак, с целью уехать за границу для учения. Это меня поразило: такая мысль мне бы и в голову не могла прийти. Но зато и я не К-ская... Однако, пример заразителен: что, если бы и мне сделать тоже! Но здесь никто и не согласится, это невозможно. Притом, я ведь получу свободу, но как долго ждать! А между тем к маме стали уже приходить свахи. Вот беда-то! что за народ! <...>
19 сентября.
Очень редко, при взгляде в зеркало на своё свежее, розовое лицо с серыми глазами, которые, по выражению Сони, -- смотрят "открыто и ясно", -- мне думается, что я могу быть не хуже других, т. е. не некрасивой. Но здравый смысл, которого на всё остальное мне часто не хватает, тотчас же останавливает всякие дальнейшие самообольщения: что издали кажется красиво, вблизи у зеркала теряет свою красоту. Впрочем, глупо жалеть о том, что не красавица: не всем же родиться прелестными, надо быть кому-нибудь и уродом. Но вот ещё что: одна из гувернанток учила меня почти целый год кокетству, убеждая, что дело не в красоте, а в том, чтобы иметь право на внимание мужчин. Об этом-то последнем я никогда не заботилась, а она удивлялась и читала мне целые лекции. Я слушала, хлопала глазами и пропускала мимо ушей. Я знаю, что на это неспособна, у меня нет той смелости, без которой кокетство, по-моему, невозможно. В глубине души я сознаю, что могу быть и оригинальной и интересной, умею поддержать всякий вопрос на общественные темы, могу ловко вывертываться из затруднения, когда разговор принимает нежелательный для меня оборот, могу говорить целый час, ничего в сущности не сказав, если нужно -- притворюсь непонимающей, тонко сыграю роль беззаботной девушки, но всё это мне редко приходится применять на деле. И притом, это моё собственное сознание, а себе никогда нельзя доверять вполне. Точно так же я не доверяю и людям: излишняя откровенность всегда повредит. Вот почему дневники и всевозможные журналы стоят лучшего друга... <...>
30 сентября.
Тоска страшная... Я сегодня не выдержала и залилась отчаянными, горькими слезами. Моя болезненная мнительность и чувствительность пробуждаются при малейшем поводе... Как скверно и тяжело быть вечно одной! Но, милая Лиза, тебя некому успокоить -- ты сама успокойся. Рассудок -- прежде всего. Никакие сентиментальности не должны заменять его.
О, если бы всё это бросить, от всего освободиться! Я чувствовала бы тогда, вероятно, то же самое, что чувствует Н. М. Пржевальский, отправляясь в далёкие путешествия. Но мне говорят: "не лучше ли вам выйти замуж?" О, я не так глупа, как думаете вы, свахи и кумушки... Лучше вынести эту домашнюю тюрьму три года, и потом получить свободу, нежели из-за минуты отчаяния заплатить целой жизнью... А как я дорожу этим правом -- свободно располагать своею личностью! Бог один знает, какое оно для меня недоступное сокровище.
Завтра Покров Пресвятой Богородицы. Боже всех, Бог Милостивый и Великая Святая Душа, -- покрой нас, несчастных, Святым Твоим омофором!
13 октября.
Мне кажется, что моя теперешняя жизнь должна несомненно отразиться в будущем, и влияние её будет гибельно. О, неужели я сойду с ума?! Боже, спаси меня... Я стараюсь всеми силами твёрдо стоять и не колебаться, усвоить себе тот философский взгляд на жизнь, благодаря которому Диоген жил в бочке и отшельники жили годами в пустынях. Но молодость берёт свое, мне хочется жизни, света, дела и знаний, словом -- всего, чего я лишена и никогда не достигну, если буду так жить...
"Мать" -- жестокое слово, которое для меня звучит горькою насмешкою, -- отнимает у меня всё, даже свою любовь ко мне, как своему ребенку. Но Бог с ней, если она меня не любит!
Читаю теперь "Государя" Макиавелли {Трактат Никколо Макиавелли (1467--1527) "Государь" (1513) считался апологией крайнего политического цинизма.}. Эта ужасная книга могла быть написана только в своё время. Читая её, можно воскликнуть: "и до такой гадости, подлости мог дойти человек. {По-видимому, Е. Дьяконова имеет в виду авторскую инвективу в адрес Плюшкина в "Мёртвых душах": "И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!"} <...> Нет сомнения, что эта книга была достойной своей эпохи. Рассуждения Макиавелли на первые три книги Тита Ливия очень интересны; конечно, нельзя не согласиться, что все советы государю внушены глубоким знанием истории и людей; они дышат практической мудростью, но она-то и бьёт через край! <...>
24 октября.