Все кинулись помогать. Владевшее ими напряжение исчезло во взаимных столкновениях, толчках, ободрениях и пренебрежительных оценках чужой силы и ловкости.
Гладунов позвонил и вызвал слесаря с электродрелью. Через несколько минут замок был рассверлен. Но никто из присутствующих не решался взяться за ручку сейфа. Сосредоточенно смотрели на металлические опилки, серой горкой пепла усеявшие пол, на израненную дверцу сейфа и молчали.
Черныш молчал, потому что не должен был касаться ручки сейфа.
Захаров молчал, потому что очень не любил новых неожиданных дел и ощущений. Даже когда его жена меняла старое платье на новое, он испытывал скрытую горечь и раздражение. Он отлично видел, что жене идет новое платье, что она лучше в новом, но ничего не мог с собой поделать. Новое вызывало в нем страх.
И еще Захаров молчал, потому что было задето его самолюбие, а это всегда сковывает.
Игру вел Черныш, и оставалось только дожидаться момента, когда его, Захарова, позовут на сцену.
А Гладунов ждал. Сейчас откроют эту дверцу, и в комнату войдет новая жизнь. Какая она, неизвестно. Хорошая, плохая, трудно сказать, но она будет обязательно иной. И они все тоже станут под стать ей, она их обязательно изменит. И он, Гладунов, будет уже не тем, каким был перед вскрытием сейфа и ждал, когда кто-нибудь решится повернуть ручку. Он станет чуть-чуть другим, а может быть, совсем другим. Одним словом, это будет уже Гладунов у открытого сейфа. Он будет что-то знать, и это что-то позволит ему судить людей, вмешиваться в их жизнь. И в его жизнь оно тоже будет вмешиваться, повелевать, указывать, требовать.
А вдруг ничто и не изменится?
— Открывай! — скомандовал он, и Захаров распахнул дверцу сейфа.
В сейфе чернела пустота. Захаров отшатнулся и побледнел.
Внутренность сейфа была черной и покореженной. Темно-синяя краска собралась на стенках в гармошки, повисла рваными клочьями. На задней крышке ящика, словно зарево, горело большое оранжевое пятно.
— Смотрите, следы! — возбужденно прошептал Захаров, указывая на дно сейфа.
Черныш увидел две четкие черные тени. Полукружия часовых браслетов пересекались, словно змеиные кольца.
— Анатолий Павлович, все освидетельствовать и запротоколировать, понятно? — распорядился Гладунов. — Друзья, отойдите, пожалуйста, подальше. Нужно сфотографировать внутренность сейфа. Дело становится слишком серьезным. Я понимаю, что все это лишь вступление, — сказал Гладунов, обращаясь к Чернышу. — Вам, вероятно, известно кое-что еще?
— Немного, совсем немного, но все же… Но сначала я должен извиниться, что облек свое сообщение в столь глупую, торжественную форму…
— Ничего, это произвело определенное впечатление, — заметил Гладунов, и вы, наверное, этого и добивались?
— Да, я хотел остановить ваше внимание… — заметил Черныш. — Мне казалось…
— Понятно, — оборвал его Гладунов. — Так что же вам еще известно?
— Сейчас. Дело вот в чем. Вы обратили внимание, наверное, что в сейфе развивались высокие температуры. Обгорела краска, окислилось железо. Следы действия высокой температуры видны даже на стене. Только действие это кратковременное. Понятно? И хорошо, что Захаров не имеет привычки класть в сейф бумаг, чертежей, шляп. Потому пожар и не состоялся! Зато он произошел в одном комиссионном магазине. Там сгорела пара золотых часов — правда, сгорели не только часы, но все равно…
Гладунов пристально смотрел на Черныша.
— Что за чушь? — сказал он громовым голосом. — Как могут гореть часы, металл, стекло, минералы? Вы понимаете, что говорите? Ну, с комиссионным, где вы, очевидно, сегодня побывали, все понятно, это обычный прием воров: заметать следы огнем. Под эту лавочку там могли весь магазин растащить, не только какие-то жалкие часики. Но как, по-вашему, могли развиться высокие температуры в сейфе, в закрытом сейфе?
Черныш упрямо опустил голову.