Карандашно-пепельной линией
И сказала: "Сейчас я буду
Вышибать
Эти чертовы клинья..."
Норах вздрогнул, открыл глаза. От заморенной и явно захмелевшей полукровки катилась волна жара. Воздух подрагивал, трогал пшеничную прядь у виска, шевелились бледные губы, глаза смотрели куда-то в пустоту и видели - орк готов был поклясться, чем угодно - видели в пустоте что-то очень настоящее.
Бах молоточком - удары точные,
Вдребезги вазы, хана цветочкам...
От полуспетых слов воздух становился таким густым, что едва проталкивался в легкие. Норах отполз от барда на пару шагов, толкнул придремавшего совомедведя...
Вот твои кактусы, вот твои фикусы -
Накося, выкуси - девичьи грезы...
Когда Элена де Виль лунной каплей вытекла из безвольных рук полуэльфки, Норах даже не удивился. Юная ведьма лежала, скорчившись на траве, и темные иглы травинок прошивали ее полупрозрачное тело, протыкали его насквозь и терялись в белесом мареве.
Бах молоточком - прямо по почкам,
Все дьяволицы под это заточены...
Ааронн, сонно клевавший носом у костра, встрепенулся, напружинился. Иефа пела, обратив бледное лицо к ночному небу, и слова песни становились живыми, осязаемыми, становились Словами, творящими реальность.
Больше ни ноты, ни строчки,
Больше ни сына, ни дочки,
Только поющие молоточки...
Ведьма, нанизанная на осеннюю траву, дернулась, словно ее пнули кованым сапогом в живот, открыла рот в беззвучном вскрике. Эльф смотрел на нее, смотрел во все глаза, и понимал, что она - отдельно. Что это не ее магия, и не ее воля. Что Слова, клубящиеся в темном воздухе, причиняют ей боль.
Серебрятся, звякают спицы,
Вяло пляшут сны на помочах,
Остроухая дьяволица
Убивает небрежно ночь...