Захотелось вырваться хоть в крапиву, хоть в топи – только не оставаться тут, чтобы гнить заживо. Да барсучья нора приятней этого места!
– Ты же нестарая, Ульрика! Как ты можешь жить здесь?… хуже зверя. Я сделаю свое – в последний раз, – и увезу тебя в город.
– Алесь… нет! – девка откачнулась, и большая уродливая тень ночницей мазнула по потолку, вздрогнули пучки высохших трав. Кутаясь в драный плат, Улька подумала, как не совмещаются Алесево юное лицо в золотистом пушке щетины и глаза – древние, ярые, с желтой искрой внутри. Злые. Ей было холодно.
Сухонькой лапкой она заслонилась, точно упреждая прикосновение.
– Мне хорошо здесь… тихо, – слова выдыхались с расстановкой – она разучилась говорить.
– Стоит ли из-за давнего предательства столько лет? (убивать себя – додумал каждый). По праву старой дружбы…
Варево расплескалось. Александр кинулся ловить котелок.
Угли недовольно шипели, плевались гнусно смердящим чадом. Ему еще больше захотелось уйти.
Рука у девки была теплая, пахла травой, вырывалась, как напуганный зверек, царапала мозольками…
– Улю… Всего две капли. В последний раз.
– А то увезу тебя силой, – пригрозил он.
Из-под спутанных волос на него с беспомощным отчаяньем глянули синичьи глаза.
– Не трогай меня… княже. Не можно мне! Что ж вы робите?! За что?
Алесь пожал плечами. Отодвинул немытую девку. Стоило возиться… пусть помирает… Нужна она, жаль! И насилой не возьмешь…
– Спалю! – сказал он. – Все спалю, и оставайся.
– Злы…день ты.
– Был бы я злыдень, – он развернулся, как тетива, – взял бы младеня в погосте и прирезал на капище. Малого прошу. Дай. В последний раз. Землей клянусь, в последний. Ты не почувствуешь даже.
Девка скособочилась в тени, раскачиваясь и тихонько воя, космыли падали на лицо.
– Вот тут, – прижала она вдруг ладошку к сердцу, – птице больно. Рвется!
– Ты просто спятила, – Алесь безнадежно сел на колоду у огня. – Столько лет столько людей проливают кровь за святое дело. Сидишь тут, прикидываешься блаженной. Стерва ты, Улька. Сестру забыла?!
Он вынул ладанку из-за пазухи:
– Тут земля с ее могилы.
– Нет.
– Я тебе никогда не врал. "Стража" своим не лжет.
– Я не ваша.
– А чья же? Не ведьма, нет? Тринадцать лет в марце, так? Кто тебя из-подо льда вытащил?
– Помню.
– Вот и гляди, – он привалился к стене. Из отвора-оконца тянуло прелью, плесенью и грибами, крапивой, папоротником. Князь сидел спокойно.Словно время не подгоняло . Словно он заехал к любке в янтарный терем. Время было его.
Девка сновала по землянке, раздувала угольки, терла миску песком: но каждое движение ее было нарочитым и словно оборванным. Алесь ждал. Медленно достал из кармана склянку, откупорил, покачал в ладони, любуясь на сверкающее содержимое. Столь же неторопливо достал нож, прокалил над огнем.
– Нет. Нельзя навьев подымать. Грех.
– Прекратите, панна Маржецкая.
Властно взял Ульку за хрупкое плечо, разорвал ветхий рукав, чистой тряпкой обмыл кожу на локте.
– Грех здрады на твоей сестре. Не хочешь Северину спасти? Ведь из-за нее Игнася расстреляли. И тот генерал, каратель, приезжал на ее могилу.
– Неправда! Не-ет…
Лейтава, Краславка, 1830, середина августа
Адам Цванцигер, прямой наследник коменданта Двайнабургского Франциска Цванцигера, командор Краславской прецептории, барон, маршалок Люцинский, снял соломенную шляпу и вытер вспотевший лоб. На платке осталась черная полоса.
– Так что больше копать не будем, – вклинился в размышления голос Гервасия, артельного головы, третий месяц работающего с паном на раскопах. – Потому как грех. Пан ксендз говорил с амвона, что грех, долокопство и разрывание могил то есть.
Упарившись от столь длинной речи, бородатый Гервасий замолк. Как стена.