Разбилась при падении. Кровь, пролившаяся из носа и ушей, быстро свернулась, оставив дорожки под ноздрями, пару слипшихся прядей и несколько пятен на ковре. Бросали бы мертвую – обошлось без переломов. Пьяницы и покойники летят расслабленно, оттого целые; живые – сопротивляются. Пальцы Ульки все были сломаны, и позвоночник вогнало в череп – но на иссохшем оливковом теле не нашлось порезов и огнестрельных ран. И следов зубов, кстати, тоже. Генрих застегнул на мумии платье, зачем-то удивляясь, как же оно велико, хотя и при жизни, верно, болталось на худенькой Ульрике. А Тумаш хорошо держался: ни обмороков, ни стонов. Помогая хозяину, обмолвился, что изучает медицину одновременно со своей математикой – никогда не знаешь, мол, что пригодится в жизни. Вот и пригодилось, так разтак! Без Антоси с Кугелем они суховато обсудили, что панну Маржецкую сбросить вниз никак не могли: лестница достаточно пологая, но толкни ее с силой – упала бы, перекатившись, не там, где нашли, а у самого подножия. И случайно упасть не могла, даже в обмороке – перила достаточно высокие. Значит? Мужчины переглянулись и замолчали: двух лет без погребения достаточно, чтобы искупить всякий грех.
Версию убийства исключало и то, что одежда оказалась целая, только платье чуть разошлось по шву сзади у талии. Но это могло случиться и сегодня, когда труп вертели и раздевали. Кроме обуви и одежды при Ульрике нашлась лишь связка ключей – совершенно такая же, как у Кугеля. Нотариус забрал ключи себе.
– Что станем делать, панове? – возгласил он.
– Тут есть домовая церковь, панна Антонида? – спросил Айзенвальд, устало наклоняя голову к плечу. – Положим панну Маржецкую там. А завтра отвезем в Навлицу, похороним по-христиански.
– Там, – Антя мотнула головой вправо, – за прихожей, где мы вошли, но в другом крыле.
Занецкий с тоской посмотрел на лестницу. Антя вдруг улыбнулась:
– Что вы. Пройдем через залу. С этой стороны не заперто.
Айзенвальд вынул из теплых меховых глубин шубы "Нюрнбергское яйцо", взглянул на позолоченный циферблат: с момента их приезда в замок прошло всего полтора часа.
Парадные двери отличались от потусторонних ворот, как небо от земли: трехстворчатое, резное, почти воздушное полотно из красного дерева и вставки-витражи: цветы и стебли вишневого и золотого стекла. Но их солнечное присутствие обрезало, точно ножом, у самого входа. И хотя гости старались двигаться так, чтобы облака потревоженной пыли не поднимались в воздух, в зале все равно было сумрачно, как на дне колодца. Лишь на запредельной высоте, откуда свисала люстра, затканная пылью и паутиной, еще более огромная, чем при взгляде с балкона – пересекались летящие из узких окон цветные лучи, и лепестки света играли на стенах, на выпавших из чехла хрустальных каплях и шариках, пыльных штандартах и скользком мраморе балюстрады. Айзенвальду квадратная зала с глухими стенами и тяжелыми выступающими балками, на которые опирались балконы, напомнила пещерные святилища ранних христиан или старые костелы: свет там распределялся именно так – от свода до середины стен по высоте. Этот свет должен был обозначать для людей, утонувших во тьме греха, горние выси. Зала подавляла. И витражные двери, и мраморные обрамления, и проглянувший местами сквозь пыль наборный паркет – все сметало тяжелым ветром времени. Квадратное оборонное укрепление, вокруг которого построили дворец, и еще постарались навязать лоск и новизну бальной залы – вот что это было. В колокольном воздухе, просыпаясь, ворочалось эхо.
Охнул, споткнувшись обо что-то мягкое, Кугель. Нагнулся, силясь понять, что там у него под ногами. Отскочил. Зажал рукавом рот.