При том, что старинная делия серебристо-голубого оттенка, перетянутая вышитым, с позолотой широким поясом слуцкой работы – непременной принадлежностью любого здешнего нобиля, – и виднеющиеся из-под делии сафьяновые сапоги с загнутыми носами не казались старыми. Впрочем, такие уборы столетиями хранятся в сундуках, извлекаясь лишь по торжественным случаям, и никакая холера их не берет.
Удивительный человек. С ним хотелось, как говорил один удивительный поэт, идти плечо к плечу, стоять в бою, спорить, смеяться и даже молчать.
Но было еще и "в-третьих", поразившее Айзенвальда больше всего: венец, охвативший лоб Гивойтоса и, собственно, совсем не нужный при коротких волосах, один в один повторял короны, увиденные в Виленском музее. Те самые, которые, по словам Франи Цванцигер, ее дяди и других авторитетных историков, не могли быть коронами из легенды об Эгле и Ужином Короле. И не могли быть на этом портрете. Находка на горе Вздохов в Краславке случилась позже смерти стрыя панны Антониды Легнич. Значит, либо у Гивойтоса имелась реплика, либо венец пририсовал мастер, скопировав с виденного им образца (старинного портрета), либо это вовсе не дядя. К сожалению, возраст картины Генрих определить не мог. Тем более что в ходу нынче была мода старить их нарочно. Айзенвальд вытащил из кармана свечу, зажег и осторожно, чтобы не подпалить полотно, рассмотрел детали. Несмотря на обилие дел, он вырвал время для посещения выставленных в Ратуше находок, тщательно изучил и скелеты, и короны и даже зарисовал. Череп мужского костяка, если его одеть плотью, пожалуй, походил на череп Гивойтоса: такой же вытянутый, с ровными крепкими зубами. Да и остальное… Плечи широкие, бедра узкие, ноги длинные… А возле скелетов – в стеклянном ящике, на светлом атласе, оттеняющем темную бронзу материала – две короны, побольше и поменьше, похожие на свернутых ужей, треугольные хищные головки обращены к зрителю, и шарики-янтари над глазами. Ужи из музея и с портрета совпадали до чешуйки на бронзе, до царапины. Айзенвальд в совпадения не верил. Даже холод перестал ему докучать. Думая, что теперь нужно найти женский портрет в такой же короне, он механически потер кожу над бровями.
Отставной генерал не мог видеть себя со стороны, зато Антося мучительно всхлипнула: так этот склонившийся со свечой в руках к портрету нем е ц походил сейчас на Гивойтоса. Она вспомнила себя маленькую на солнечной поляне, и запахи пыли, сырости и травы, и торжественное колыхание папоротника, в котором скользнуло черное ужиное тело…
Генрих перешел к следующей картине. Это был портрет юной женщины, почти девочки в народном уборе на фоне хмурого леса и бревенчатой, без окон, постройки, торцом выпирающей из-за рамы. Кусочек неба, видный над полегшими черными елями, рябинами и орешником, был густо-лиловым, с примесью желтизны, как перед грозой. Русые волосы девушки растрепал тот же невидимый ветер, она подхватила их хрупкой рукой, а второй придерживала цепь с зеленым камнем в ямке груди. Густые ресницы затеняли испуганные глаза.
Айзенвальд озадаченно потер лоб:
– И что ж мне Бирутка вправляла, что зеленые камни – грех?
– Это – Дребуле!
– Что?
– Осинка, предательница! – решительно шагнула к Генриху панна Антонида. Даже в скупом свете было видно, как эти двое похожи: легкие, худенькие, рыжие. Вот только подбородок Антоси был вздернут, а глаза непримиримы. На тонком же лице Осинки читались боль и вина.
– Зря дядя ее рядом с отцом повесил. Нехорошо.
Генрих кивнул на человека в короне:
– Так это не Гивойтос?
– Жвеис. Но они очень похожи.
Айзенвальд закусил губу:
– Сколько ей было тогда, Осинке? Года три-четыре?… Когда ее пытали в баньке и пугали темнотой.
– Я об этом… не думала.
– "Потерпи три дня – и всемерно была бы прощена".