– Это копия с портрета. Как… откуда… – Занецкий прикусил язык.
– Вы видели оригинал?
– Ну да, мой дед дружил с Рощицем. Не с тем, о ком мы сегодня говорили! – торопливо уточнил студент. – Этот художник. Ростовой портрет, медальоны на серебряном столовом приборе… Это графиня Северина Маржецкая.
Мись придушенно засопел:
– И ты так легко в этом признаешься?
– А что? – студент сердито забарабанил пальцами по подлокотнику. – Наш род, разумеется, не так знаменит, как Радовилы или Черторойские, но достаточно древен. И никогда мы не считали зазорным дружить и родниться с Маржецкими.
– Но, Тумаш!…
Занецкий вскочил:
– Нигде… ни у кого не было доказательств ее предательства. Игнась мертв. А даже если и так… может, она не выдержала пыток. Она всего лишь хрупкая женщина…
Франя переводила беспомощный взгляд с одного на другого пребывающих в запале мужчин.
– Тогда многие семьи погибли из-за нее. Имущество конфисковали…
– У Айзенвальда была прекрасная шпионская сеть. Впрочем, педантизм шеневальдцев вошел в пословицу. "Страже" нельзя было решать поспешно!
Тумаш осекся и посмотрел на хозяина. Тот держался спокойно.
– Простите, – сказал Занецкий, – очень старая история, но иногда еще болит.
– Женщина на медальоне связана… с моей семьей.
– У нас тоже немецкие корни, – вмешалась Франя живо. – Тумаш, я никогда не слышала про эту Северину. Расскажи.
– Да я уже рассказал все. Была попытка инсуррекции. Графиню сочли предательницей и расстреляли патриоты. Ей оказывал покровительство немецкий генерал Айзенвальд, тогдашний генерал-губернатор Вильни, если точно. А еще до этого была история с ее сестрой. Ульрику Маржецкую приревновал лейтвин, офицер, и не нашел ничего лучшего, как столкнуть под лед. Когда ее вытащили, она уже была безумна.
Франя не думая взяла пирожок с подноса, глотнула и закашлялась. Вытерла набежавшие слезы:
– Бедная… и… как?
– Она исчезла из города. Говорили, кто-то видел ее в Крейвенской пуще потом, гораздо позже. Она не помнила себя, считала ведьмой. Лечила…
– Раненых, – глухо подсказал Генрих. – Тогда был мятеж, чего скрывать.
– Тогда были другие люди, – возгласил Мись, опрокидывая в себя бокал.
Мись увел Занецкого знакомиться с дядей Адасем и его уникальным докладом. Айзенвальд задержался в полутьме, разбавленной слабым свечением над пюпитром. Свеча таинственно потрескивала. Клавиши цвета слоновой кости благородно мерцали, разбавленные агатовой чернотой полутонов – казалось, виржинель ухмыляется, как наполовину беззубая, но вельможная старуха. Опершись на крышку, отставной генерал вычерчивал в уме схему взаимоотношений лиц, захваченных его расследованием – она возникала так явственно, точно он уже нанес круги с именами на плотную бумагу и теперь обозначал связи жирными линиями цветной пастели. Кто-то выпадал пока, кто-то казался незначительным и ни с кем не связанным. С этими он разберется потом, на бумаге. И возможно, что связи проявятся позже. Просто, Генрих знал по опыту, трудно оперировать в голове более чем с девятью объектами одновременно.
У края воображаемого листа встали каллиграфически прописанные имена паненок Легнич. От Антоси шла яркая зеленая стрела любовных отношений к пойманному в красный круг Александру Андреевичу Ведричу. Этот успел много где наследить, потому закономерно занимал самую середину. Обратную стрелку Айзенвальд указывать не стал – он был вовсе не уверен во взаимности, скорей бы предположил, что Алесь Антониду использовал. Жирная коричневая линия связала Ведрича с поднятой им навкой. Под линией обозначилась дата: октябрь 1827. Надпись "Северина" разбрызгалась кляксами, от промокашки на бумаге остались серые пятна.