"Зеркало рассыпалось на тысячи осколков, и они разлетелись по свету…"
Айзенвальд глядел в зеркало – тусклый радужный прямоугольник в человеческий рост – истертый, с прожелтью – может, оттого и висел под лестницей, в полутьме. Айзенвальд даже и подумать не мог сперва, что там зеркало – просто смутная тень мелькнула на краю взгляда, и еще поплыла, чуть ли не напугав в этом пустом пыльном старом доме. Потом он засмеялся своим страхам и шагнул ближе, свеча горела сзади, и Айзенвальд отражался в зеркале расплывчатым силуэтом, тенью без определенных черт и деталей, но охваченным сиянием, похожим на очень яркий золотой августовский туман. А потом из-за его плеча в зеркале проступили еще какие-то тени – образы предметов, наполняющих пространство перед лестницей и словно живущих своей тайной жизнью. Он знал, что они живые, достаточно отвернуться – и боковым зрением можно уловить эту жизнь. А глянь в упор – и они невинно застыли, простые и простодушные, обыкновенные, как во все времена. Айзенвальд поймал себя на том, что мечтает резко обернуться, чтобы застать их врасплох: странная игра, доводящая до сумасшествия. Где-то в глубине комнат вздохнул рояль. И тут Айзенвальд (рядом с собой и куда явственней себя) увидел в зеркале ее, женщину из сна, поезда и ночного леса, она стояла у него за плечами.
На женщине было просторное белое с желтинкою платье, иней кружева и тяжелый жемчужный венец – рясны [22] покачивались у щек, когда она поворачивала голову, бросали на кожу шелковистый отблеск. Жемчуга окружали и шею, и открытые запястья, среди жемчугов росинками сверкали бриллианты. Строй был дорогой и древний, под стать зеркалу, а может, и старше. Но это мягкое молочное сияние… Генрих не мог разглядеть лица – черты его казались размытыми, точно таяли в свете свечи, в жемчужном блеске убора. Иней… капельки воды… но ружанец в ее руках оплывал гнилушечной зеленью, и под пальцами с костяным щелканьем проворачивались в оправе камни, похожие на волчьи глаза.
Айзенвальд вздрогнул, стряхнув наваждение. Окажись женщина реальной, был бы слышен звук шагов, шелест платья, стук сердца и дыхание. А треск камней в оправе оказался щелканьем ходиков, когда цепь движется, цепляя анкер. Генералу сделалось досадно. Как, однако, легко удалось поймать его, не понаслышке знавшего, что сочетание неверного свечного света и мерцания зеркала вгоняют человека в сумеречное состояние. Особенно, если подмешать кое-какие ингредиенты в свечной воск или подбросить в печь. Конечно, до того, как он обнаружил под лестницей это зеркало, свечи коварства не проявляли, а печи в первый же день, едва начав вставать, он тщательно вычистил, проветрил до стука зубов комнаты, чтобы изгнать, возможно, рассеянную в воздухе отраву, и топливо принес из-под повети на дворе. Поленница промерзла и была изрядно присыпана снегом, а потому, скорее всего, опасности не представляла. Кроме того, он перестал употреблять еду и питье, что ему подавали. Воду вытапливал из снега, в закромах отыскал муку и зерно, а в подполе картошку. Зерно с мукой трогать не стал – они могли быть заражены рожками [23] , вызывающими видения. Зато картофель перебрал и выбрал из-под низа. Согласно старинной книге по домоводству, "Хозяйке Лейтавской", из последнего можно приготовить до трехсот блюд. Но двух дней на картошке отставному генералу вполне хватило. С помощью стакана и медяка он поймал мышку и стал пробовать таинственно возникающие блюда на ней. Мышь благоденствовала, и Айзенвальд рискнул снова есть то, что ему подавали. Не раз и не два он предпринимал попытки изловить незримого повара, но, несмотря на все, порой, довольно варварские методы, не дающие забыться, засыпал с последним ударом часов, отбивающих полночь. Если его сонливость и вызывалась ворожбой, то связанной явно не с объективными причинами, и как бороться с ней, а теперь и с явлением призрака, Генрих не знал.