– Как люди, могли бы жить. Это старье продали, домик бы купили…
Антя покраснела – хотя куда уж больше:
– Ну что ты говоришь, Юля!
Юля уперла ручонки в бока:
– А то! Патриотка х…, так и сдохнешь тут старой девой! А там наряды, праздники, фейерверки, офицеры-душки! Блау-рота… Была бы я Юлия Легниц!
Грязной, в земле, рукой Антя залепила ей по лицу. И отвернулась. Скукожилась вся. Губы ее тряслись.
– Дрянь, дрянь ты! – кричала Юлька. – Дрянь завидущая! Жаба! Ты и твой Гивойтос!
Гнилые ступеньки хрустнули. Паненка подскочила и ляпнула дверьми.
– Ой, Боже ж мой, Боже ж мой, – стиснув пальцы в кулачки у подбородка, совсем по-деревенски причитывала Антя. Слезы капали, размывая грязь. Алесю захотелось прижать девушку к себе, успокоить, убаюкать. Из головы начисто выскочило, отчего он в эту Волю попал. С хрустом проломавшись сквозь кустовье, он сорвал припоздавший, слегка обвядший, но пышный георгин:
– Проше, панна Антя, только не плачьте, – привстал на колено. И снизу вверх разглядел ее глазищи – похожие на линялое жнивеньское небо, с черными вздрагивающими ресницами. И понял, что улыбается не чтобы обаять и успокоить, а совершенно искренне.
– Но она не должна была это говорить! – она нервно скомкала стебель, топнула потертой туфелькой по мягкой земле. И платье на ней перешито из старого. А как держится!
– Все дети беспощадны.
Антонида кивнула, как королева:
– Спасибо за сочувствие, пан Алесь. А теперь мне нужно идти.
И ушла! Ведрич статуем еллинской девки окаменел посреди садика. Такого он от Антоси не ожидал.
Густая и насквозь мокрая жимолость почти доверху загораживала окошко. Насеялись в волосы листики, какая-то труха, прошлогодняя паутина. И нынешняя тоже. Все это липло к коже, ветки гневно шуршали, застили свет. Алесь пошарил под ногами, скривившись от рухнувшего на спину водопада, швырнул в стекло комком земли. Створка со стоном приотворилась.
– Ах, какая прелесть! – прошептала Юлька. – Я знала. Прикидывается недотрогой, а к самой паны в окошко лазиют.
– Тихо, – рявкнул Алесь. – Я не к ней, я к вам.
– Ага… – потянула девица недоверчиво. – Спаленка сестрина.
– Вылезай! Поговорить надо.
Юлька чиниться не стала. Похоже, она не в первый раз покидала дом подобным образом. А жажда приключений пересилила все подозрения. Она даже покраснела от удовольствия, когда княжич ее поймал, и не торопилась вырываться из объятий. Алесь поставил девицу наземь. Отклонил ветки:
– Проше, ясна паненка.
Садик, без ограды переходящий в лес, встретил их совиным криком. Юлька немедленно притиснулась к Алесю. Вообще-то обнимать ее пухленькое тело было приятно.
– Панна Легнич не хватится?
Юля хмыкнула:
– Она на кухне. И вообще дуется. А почему "Легнич"? Вы ж вроде нежничали?
– Мне ее жаль, – слукавил Алесь. – Дикая.
– Это верно.
Юля повернулась к нему совсем не детской грудью:
– Так зачем я пану?
– Молодые панны особенно хороши при луне.
Девушка прыснула:
– Так что, пан стрыг?
– Панна угадала…
Пришлось зажимать ей ладонью рот, чтобы не подняла всю Волю. Юля повисла на Алесе и вся вздрагивала от хиханек. Потом отерла щеки кокетливым платочком:
– А как вы меня кусать будете – вот так? – повернула шейку, – или вот так?
Пришлось корчить зверскую рожу.
Прощаясь под окошком – теперь собственным – Юля обещала показать такому веселому пану с самого утра окрестности. Если дождик не случится.
Блау, Тианхара, 1830, конец ноября
Айзенвальд не любил осень. Не за дожди, слякотные дороги и сумрачную тоску, не потому, что особенно сильно начинали болеть старые раны.