– Ну, послушай! Скажи: как мне искупить мой грех? Ну, хочешь, я застрелю генерал-губернатора Лейтавы?
Ведрич засмеялся, закопченной рукой провел по лбу, сделавшись неожиданно очень родным:
– Скажи мне,гонец , разве стоит драгоценным мечом Гядимина рубить дрова?
– Алесь!
– Все завтра.
Он принес из ручья воду в деревянном ведре, вынул из седельной сумы и нарезал хлеб. Мягко коснулся лба Гайли над бровями:
– Гонец , маленькая моя, не странно ли? Наставлять, лечить и истолковывать знаки, находясь в горящем доме. Не возражай. Узор скомкан, сожжен, его почти что нет. Гонитва – слышишь? Даже имена похожи – пробует поддержать равновесие, охранить; но гонцы идут не по прежней – по проклятой земле. Вас словно завели – и забыли. Ну сколько можно лгать самим себе? Делать вид, что… – он резко махнул рукой. – Если бы вы только захотели! Если бы поняли, что того, что вы делаете – недостаточно для Лейтавы! Я не требую ничего серьезного. Просто перейди мостик.
Он протянул баклажку:
– Пей. Это другая, с вином.
Гайли обхватила колени руками:
– Алесь, ты… не любишь меня.
Он резко, как скакун, вскинул голову:
– Для любощ у меня есть Антя. А ты – гораздо серьезнее. Ты – драгоценность, панна моя Морена.
– Что?
– Не обращай внимания, – князь стряхнул волосы со лба. Положил Гайли руку на спину. Дотлевали угли в очаге, рождались и умирали в пепле неведомые города. – Иди ко мне.
Женщина содрогнулась.
В землянке было сыро и темно. И запах…
– Пуговки мелкие, – сердито произнес Алесь.
– Я сама.
Утренний холод ознобом прошел по телу. Солнечные лучи лежали параллельно земле, делая туман золотым. Среди тумана неотчетливо плавали древесные стволы. Запахи увядания и воды висели в воздухе.
Рука Алеся на запястье Гайли казалась обжигающей.
– Вот сюда.
– Что это? – спросила Гайли, близоруко оглядывая вытесанный на дубовом стволе чуть выше уровня глаз серп. Ведрич дернул плечом. Подвел ее к подгнившей березовой кладке через говорливый ручей:
– Просто перейди.
Отпустил руку.
Вдруг стало тихо-тихо. Словно мир оглох.
Гайли шагнула. И рухнула, зайдясь криком, пробуя сорвать с шеи обжегший ружанец. Заодно порвалась цепочка с крестиком и незаметно соскользнула в траву. Алесь на руках оттащил женщину прочь, и лишь там, лежа на палых влажных листьях, она очнулась.
– Потерпи, потерпи… – откуда-то взялась пахучая травяная мазь. Прикосновения Алесевых рук были мучительны, но боль из шеи и пальцев медленно уходила. – Будь проклят, Гивойтос!…
Видимо, эти слова Гайли почудились.
– Я не знал.
Ведрич отвернулся: чтобы не видеть ее. Или просто прятал искаженное злобой лицо.
– Иначе… Гайли, станьте моей женой.
Он поднял ее на ноги и прижимал к себе: куда крепче, чем чтобы она снова не упала.
– Тут, в Навлице, где я родился. Поместья уже нет. Родных никого. Но костел очень красивый.
– Алесь…
– А, простите. Вы мне очень дороги. Я не переживу отказ.
– Алесь!
Она потянулась, нащупала под ружанцем рубец: но хотя бы гореть перестало.
– Поклянитесь мне… что приедете. В Задушный день, да!
Голова у Гайли кружилась. Она не понимала, что с ней происходит. Наплывали запахи разрытой земли, сырости, гнили… Язык не слушался.
– Лучше вот так, – у Алеся в руках оказалась длинная гнилая щепка. – Дайте руку. Не бойтесь. Я тоже поклянусь. День в день.
Царапины на запястьях. Медленно каплющая кровь. Рана к ране.
– Вот и все. Вы обещали, – витки холста на царапину. Смутное ржание коня.
Лейтава, Навлица, 1830, 31 октября
Тяжелые створы костельных дверей были приоткрыты. За ними пряталась темнота. Гайли собиралась взяться за медную ручку, сделанную в форме березовой ветки, но, побоявшись уколоться, просто толкнула в спину барельеф – пастуха в хитоне, кланяющегося Христу. Костел подавлял высотой массивных нервюр [21] , впечатление чуть сглаживали протянутые вверху кисейные полотнища, серые от пыли.