Я ответил, что, судя по газетным сообщениям, Сараево отрезан от внешнего мира и попасть туда можно только по воздуху. Из зала ожидания загребского аэропорта мы видели, как подразделение ооновских солдат грузилось на один из двух огромных транспортных самолетов, стоявших на летном поле, — две печальные белые птицы с повисшими крыльями, плоскими лапами и гигантским откинутым хвостом, в котором исчезала длинная униформированная шеренга.
Фред сказал:
— За деньги всегда можно найти такого, кто попытается проехать на машине.
— Но что ей там делать?
Фред пожал плечами:
— Может, она хотела помочь.
— Помочь? В Сараеве?
Мой скептицизм у Фреда отклика не нашел.
— Она перестала различать фикцию и реальность. Наверно, в этом все дело. Увидела по телевизору боснийскую женщину и, охваченная жалостью, решила помочь.
— В последние годы она даже голосовать не ходила, — возразил я.
— Это совсем другой вопрос, Бенни, она звонила каждый день, чтобы поговорить о политике.
Значит, она и его уши использовала. Описывать и оценивать мир было для нее жизненно важно. Она никогда не сомневалась в том, что плохо, а что хорошо. Хорошо все, что дарило евреям безопасность, а плохо все, что причиняло им вред.
Фред, очевидно, подумал о том же, что и я.
— Что ты знаешь о ее жизни в войну?
— Не слишком много. Она пряталась.
— Где?
Я удивился:
— Разве она никогда не говорила с тобой об этом?
— Нет, — ответил Фред. — Когда я спросил, она сказала, что пока не хочет говорить на эту тему. Я не настаивал. Если она сумела вытеснить такие воспоминания, тем лучше, значит, они ее не обременяют. Кстати, это и у меня не самая любимая тема.
— Она скрывалась в Брабанте. У крестьян в деревнях в окрестностях Хертогенбоса. А в конце войны в семье железнодорожника, где было девять детей. Тоже в Хертогенбосе.
— Ее семью депортировали?
— Да, родителей и брата-близнеца. Беньямина. Меня назвали в его честь.