Ланни описал испанские правящие классы. — "Я играл в теннис с королем Альфонсо, я знаю их компанию на Ривьере, и я встречал многих того же рода в Париже и Лондоне, и в самой Испании. Я считаю, что они самые невежественные, самодовольные и высокомерные аристократы в Европе. Младшие из них научились управлять автомобилем, а некоторые из них даже летать, но это всё, что связывает их с чем-нибудь современным. Я бы с трудом перечислил полдюжины из них, кто прочитал одну книгу. Для них интерес представляют игра в поло, стрельба по домашним голубям, азартные игры и погоня за женщинами. Они суеверны, и в то же время крайне циничны. О правительстве они ничего не знают, а если их человек Франко выиграет эту войну, они превратит страну в рай для Хуана Марца и спекулянтов, вроде него, и темницу для каждого просвещенного мужчины и женщины".
— У меня нет оснований сомневаться в вашем мнении, мистер Бэдд. Если бы я мог, то правительства во многих частях мира сменились бы. Но я не правитель какой-либо части Европы.
— Я считаю, сэр, что у вас есть, что сказать по этому поводу. Это имеет огромное значение для правительства испанского народа. Я слышал, что до этого года неизменным правилом в международных делах было, что любое законное правительство имеет право на закупку оружия для своей защиты. Это правило было отменено в январе прошлого года, и это были вы, кто призвал Конгресс сделать это. Я не мог понять это тогда, и я понимаю еще меньше теперь, когда вы видите, что это означает смерть одного из самых просвещенных и прогрессивных правительств.
Это был вызов, сознательно смелый вызов. Ланни весь затаил дыхание, ожидая реакции великого человека, сидящего перед ним.
Великий человек помедлил, чтобы подумать, зажег сигарету в длинном тонком мундштуке. Улыбка засветилась в его голубых глазах, и гениальные черты приняли серьёзное выражение. — "Мистер Бэдд, вы спрашиваете меня, какое было и остаётся самое болезненное решение в моей жизни. Меня называют диктатором, но вы знаете, что такая роль далека от моих желаний и моих мыслей. Я должным образом избран главой исполнительной власти великой демократической страны, я поклялся поддерживать правительство, удовлетворять общественное мнение, и я могу делать только то, что люди разрешат мне".
— Конечно, мистер президент, но иногда вы можете вести людей.
— До определенного момента, но не за его пределами. Я могу предложить им одну или две новых идеи зараз. Если я иду слишком быстро или слишком далеко, то теряю контакт с ними, и не в силах выполнить любую из задач, которые я хочу. Постоянным вопросом моей жизни должно быть: 'Как быстро я могу двигаться? Как далеко общественность будет следовать за мной? Осмелюсь я сделать это? Осмелюсь я сделать то?' Таково искусство управления в демократическом обществе, мистер Бэдд. Часто это не кажется героическим, но это лучший способ, который я знаю. Это медленно, но это точно".
Президент сделал пару затяжек из длинного тонкого мундштука. В то же время, наблюдая за своим слушателем, стремившимся увидеть действие своих слов. Он продолжал: "Зовите меня государственным деятелем или политиком, факт остается фактом, что я должен оставаться во власти, или я ничего не добьюсь. И я не работаю в вакууме, а в совокупности обстоятельств, которые я не могу изменить. Я глава Демократической партии летом 1937 года. Вы знаете что-либо об этой партии?"
"Я боюсь, что не знаю свою собственную страну, как должен", — ответил этот американец, родившийся и воспитанный вдали от родины.
— В моих мыслях я сравниваю себя с человеком, правящим тремя лошадьми. В старые времена в России была такая упряжка тройка. Я не могу никуда двинуться, если не смогу убедить трех лошадей везти меня. Если кто-нибудь из них заупрямится, тройка станет. Одна из этих лошадей молода и необузданна. Это группы моего Нового курса, поддержанные организованными рабочими и им сочувствующими интеллектуалами. Они хотят скакать все время, и эту лошадь я должен сдерживать удилами. Вторая намного старше и склонна быть упрямой, это мой блок южных штатов. Эти штаты, находятся в ведении землевладельческой аристократии и новых промышленников, чьё политическое мышление все еще находится в допрофзоюзной стадии. Бедные, будь то белые или черные, в значительной степени лишены прав избирательным налогом. Поэтому большинство конгрессменов и сенаторов с Юга всегда ищут причину покинуть Новый курс. Прямо сейчас они нашли причину в программе "утрамбовки суда". Я полагаю, вы прочитали некоторые из их высказываний.
— Естественно.
— И тогда моя третья лошадь, нервный и пугливый скакун, который я редко осмеливается упомянуть по имени. Рассматривайте, пожалуйста, данное мною имя конфиденциально.
— Конечно, мистер президент.
— Мой Римско-католический боевой конь. В этой стране двадцать миллионов католиков, и большая часть из них думает и голосует, как советует им Церковь. Это особенно верно в отношении тех, у кого иностранные корни, ирландцев, итальянцев, немцев, поляков. Они многочисленны в наших крупных городах, Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, Сент-Луисе и Сан-Франциско, и их голоса определяет любые близкие выборы. Им сказали, что генерал Франко защищает их веру против атеистических красных.
— То, что им говорят, является пропагандой Франко, и, главным образом, ложью.
— Это может быть и так, но будут ли они верить тому, что говорит протестант? Я должен иметь их поддержку моей внутренней программы. Вот где я.
Это все, что сказал президент. Но Ланни позже узнал от профессора Олстона, что главы иерархии пришли в Вашингтон и говорили "прямо, без всяких обиняков". Другими словами, количеством голосов. Они сказали: "Либо вы не дадите оружия испанским красным, или иначе мы провалим вашу партию". Они могли бы в следующем году избрать республиканцев в Конгресс и свести на нет план ФДР реформы Верховного суда. Они угрожали сделать это много раз.
"Мистер Рузвельт", — заметил посетитель, — "ваш рассказ почти идентичен тому, что Леон Блюм рассказывал мне. Он вышел на выборы с программой внутренних реформ, и очень гордится тем, что довёл их все до конца. Но он был вынужден заплатить цену, которую требовали реакционеры, не оказывать никакой помощи Испании. Я напрасно предупреждал его, что ничего хорошего не выйдет из его национализации военной промышленности Франции, в то время как Гитлеру разрешается вооружаться и готовиться сокрушить его. Что станет с Францией, когда у неё в тылу окажется фашистская Испания, а на Атлантике и Средиземном море базы немецких подводных лодок?"
— Опасность для Франции достаточно ясна, потому что Гитлер находится по ту сторону границы. Но этот аргумент нельзя использовать с американцами, находящихся в пяти тысячах километров от неприятностей. Поверьте, мистер Бэдд, у основной массы нашего народа есть только одна мысль по отношению к европейскому беспорядку, они хотят держаться подальше от него. У них нет сослагательного наклонения на эту тему, они просто говорят: 'Пусть Европа катится к чёрту, но оставит нас в покое'. Они приходят в ярость при мысли о том, что может произойти что-нибудь похожее, как, например, потопление американского судна, перевозящего вооружение кому-либо из сторон в испанской войне.
— Будут ли они чувствовать себя так же, мистер президент, когда они увидят рейхсвер, вступающий в Париж, и бомбардировщики генерала Геринга, уничтожающие Лондон?
Американский народ поверит в то, что он увидит, а пока нет никакого смысла ни вам, ни мне пытаться рассказывать им об этом. Я могу сказать Конгрессу: Сейчас опасные времена, и мы должны иметь корабли и самолеты, чтобы защитить себя, и мне ничего за это не будет. Но если я скажу хоть одно слово о защите интересов какой-либо другой страны или группы, то поднимется такой шторм, который сдует меня. Поверьте, я знаю голос моего хозяина, и когда я его слышу, у меня нет выбора, кроме как подчиниться. Если вы хотите сохранить Испанию, убедите ваших французских друзей пошевелиться. Или еще лучше, убедите мистера Чемберлена и его кабинет, настоящих авторов и проводников политики невмешательства. Если англичане не видят, что это их война, безусловно, никто не может просить меня взять её на мои плечи.
И на этом всё кончилось. Ланни уж собирался встать и откланяться, но у его хозяина были какие-то мысли в голове, и он резко сказал: "Чарли Олстон рассказал мне много о вас, мистер Бэдд, все только хорошее, он думает, что я должен использовать ваши способности".