Славу мануфактуры укрепляла не только редкостная красота ее изделий, но и таинственность, окружавшая их производство. Мрачный замок на скале, куда не было хода посторонним, рождал множество толков. Джонас Ганвей, английский купец, посетивший Мейсен в 1752 году, писал: «Дабы по возможности сохранить это искусство в секрете, на Мейсенский завод… не пускают никого, кроме тех, кто непосредственно там работает».
Немало обсуждали и дороговизну мейсенского фарфора. Ганвей писал скептически: «Они говорят, будто не успевают выполнить заказы, поступающие из всех частей Европы и даже из Ариты, и потому не видят надобности снижать цену». Однако напрашивается мысль, что Ганвей не разглядел главного: притягательность мейсенского расписного фарфора для любителей роскоши из Вены, Аугсбурга и даже Англии состояла отчасти именно в его дороговизне, придававшей обладанию этими редкостными, труднодоступными предметами особую прелесть.
Понимая, что растущий успех фабрики — заслуга Херольда, администрация стремилась всеми силами его удержать. Если он решит переехать в другой город, процветанию Мейсена придет конец. К 1724 году Херольду исполнилось двадцать семь, и доходы вполне позволяли ему обзавестись семьей. Почему он не женится? — гадало мейсенское начальство. Не означает ли это, что он подумывает перебраться куда-нибудь, где будут платить больше?
Херольд не собирался бросать такое выгодное место, однако он ловко разыграл пришедшие ему козыри. Ему нужна была жена с деньгами и связями. Любовь, привязанность, телесная красота имели второстепенно значение. На вопрос, почему он не женится, Херольд ответил, что нынешнее положение на Мейсенском заводе не позволяет ему посвататься к девушке из достаточно хорошей семьи. Дирекция, вероятно, и не заподозрила, что это был всего лишь ловкий маневр с целью добиться признания.
Блеф сработал. Короткое время спустя, в июне 1724 года, Херольда официально назначили придворным художником: поразительный успех для человека, который всего четыре года назад бежал из Вены, имея за душой лишь десяток чашек в доказательство своих способностей. Теперь он отбирал художников, руководил ими всеми, а также отвечал за обучение фабричных работников и выбор форм, которые наилучшим образом подойдут для его росписи. За это он должен был пообещать королю, что женится при первой возможности.
Теперь у Херольда была и уверенность в будущем, и высокая должность — все, что нужно завидному жениху. В тот же год он сделал предложение Рахель Элеоноре Кейль, дочери процветающего мейсенского гостиничника. В октябре 1724-го они поженились. Свадьба была по-настоящему пышной, и неудивительно: единственная дочь члена городского совета выходила замуж за блистательного придворного художника, которому благоволит сам король.
В торжественный день Херольд преподнес своей избраннице фарфоровый кубок с ее именем и датой их бракосочетания. Это был воистину роскошный подарок. Фарфор стоил так дорого, что многие работники мануфактуры и мечтать не смели о предметах, которые изготавливали своими руками, как, впрочем, и о жаловании, сравнимом с жалованьем Херольда.
Брак оказался долгим, но несчастливым. Херольд наверняка рассчитывал передать успешное дело наследнику, и сперва казалось, будто все к тому идет: через девять месяцев после свадьбы фрау Херольд родила первенца. Мальчика окрестили Иоганном Вильгельмом. Однако он был слабеньким и умер на второй день. В следующее десятилетие трагедия повторялась неоднократно. Из восьми детей Херольда лишь один дожил до семи лет, остальные умирали в первые дни после рождения.
Смерть стольких детей наверняка наложила печать озлобления на и без того нелегкий характер Херольда. Он по-прежнему безжалостно эксплуатировал подчиненных, уделяя им лишь малую толику полученных за работу денег. К тому же его преследовал страх, что самые одаренные помощники выработают собственную артистическую манеру и затмят начальника. Поэтому он сдерживал развитие их таланта, поручая каждому ученику строго ограниченный набор тем и выражая недовольство, если те как-то проявляли индивидуальность. Помощникам запрещалось подписывать работы (хотя некоторые тайно вплетали свои инициалы в рисунок). Синюю подглазурную роспись выполняли наименее квалифицированные работники, остальные специализировались на пейзажах, фигурах, сценах в порту, шинуазри, индианских цветах и золочении, однако их не поощряли расширять репертуар и никогда толком не учили.
Херольд навязывал художникам единый стиль, заставляя даже самых опытных копировать свои композиции, которые передавались в мастерскую в виде рисунков или гравюр. Сохранились наколотые булавкой бумажные шаблоны для перенесения контуров на фарфор — это делали, втирая в дырочки уголь. Сходный метод используется и по сей день. Художники могли видоизменять рисунок, приспосабливая его к изделиям различной формы, но в целом Херольд контролировал практически каждое движение их кисти.
По условиям нового соглашения с администрацией Херольду надлежало обучать модельеров и других штатных работников живописи и рисованию. Обязанность эта была чисто формальной и выполнялась с большой неохотой. Зачем тратить время, рассуждал Херольд, и плодить конкурентов в ущерб собственным интересам? Поэтому обучение было крайне поверхностным, и многие скрытые таланты так и не смогли реализоваться.
Перед начальством Херольд оправдывался тем, что такая политика способствует и производительности, и безопасности завода. Художник, выученный писать ограниченный набор сюжетов, работает куда быстрее. К тому же он вряд ли отважится сбежать, ведь ему будет трудно найти новое место.
Очень скоро стало ясно, что доводы эти в корне ошибочны. Подручные Херольда не просто страдали от жестокого обращения и тяжелой жизни; несмотря на то, что все входы и выходы замка охраняла стража, многие художники, в том числе самые талантливые, ударялись в бега, не вынеся отчаяния, безденежья и просто несправедливости.
В длинном списке тех, кто сбежал от тирании Херольда, был и первый его ученик, Иоганн Грегор Хейнце. Херольд обходился с юношей ужасно: не признавал его таланта и растущего мастерства, а платил так мало, что тот вынужден был искать побочные источники заработка, чтобы хоть как-то выбиться из нищеты.
К двадцатым годам восемнадцатого века Мейсен производил столько фарфора, что мастерская Херольда не справлялась с возросшим объемом работ. Излишек «белья» — то есть нерасписанного фарфора — продавали хаусмалерам, независимым художникам-надомникам, которые декорировали его в собственных мастерских и сбывали частным образом вне мейсенской юрисдикции. Администрации завода эта система не нравилась: контроль за качеством отсутствовал, и хотя изделия некоторых мастеров, таких как Ауфенверт, Зёйтер и Боттенгрюбер, ничуть не уступали произведенным на самой мануфактуре, другие были очень плохи.
Начальство опасалось, что кустарная продукция — зачастую неумелые копии с рисунков мастерской Херольда — испортит репутацию фабрики. Однако хаусмалеры успешно решали вопрос, что делать с излишками фарфора, особенно с бракованными изделиями, которыми Мейсен торговать не мог. Система приносила прибыль, и ее, скрепя сердце, терпели.
В 1723 году, чтобы уберечь репутацию Мейсена, Штейнбрюк предложил замечательную идею: помечать всю подлинную продукцию завода синим подглазурным клеймом. Оно должно было стать гарантией качества, средством отличить настоящий мейсен от грубых подделок. В качестве эмблемы выбрали две скрещенные сабли из герба Саксонии. Первые несколько лет клеймо ставили от случая к случаю; затем его наносили на все большее число изделий (эту работу обычно поручали начинающим ученикам), и со временем оно стало синонимом самого понятия «мейсенский фарфор».
Тогда никто и не подозревал, что в будущем синие скрещенные сабли будут подделывать едва ли не чаще, чем любую другую фабричную марку.
Для низкооплачиваемых художников из мастерской Херольда соблазн заработать несколько лишних талеров, расписывая фарфор на дому, был чрезвычайно велик, однако им это строго запрещалось. Хейнце, как и многие другие на фабрике, страдал от постоянного безденежья и от того, что его талант не признают. Почему бы, рассуждал он, не включиться в выгодный промысел тайком?
Мало по малу он начал уносить «белье» домой и расписывать в свободное время, а потом продавать на черном рынке. По мере того, как подпольное производство расширялось, он выстроил собственную муфельную печь и научился сам составлять эмали — возможно, не без помощи Штёльцеля, с которым был дружен.
Однако в маленьком коллективе трудно долго сохранять тайну. Фабрика по-прежнему бурлила интригами. Как вскоре испытал на собственной шкуре Хейнце, работник, затаивший обиду на коллегу или желающий выслужиться перед начальством, запросто мог стать доносчиком. Херольду сообщили, что Хейнце расписывает фарфор на дому, но мастер не захотел расставаться с работящим и умелым декоратором, и нарушитель отделался строгим выговором. Как всегда, Херольд не предпринял никаких шагов к тому, чтобы устранить саму причину недовольства.
То ли Хейнце так отчаянно нуждался в деньгах, то ли не воспринял предостережение всерьез, но он продолжал расписывать фарфор на сторону. Узнав о продолжающемся неповиновении, Херольд пришел в ярость. Он приказал арестовать Хейнце и обыскать его дом. Как и ожидалось, там обнаружили много нелегально расписанного фарфора. Хейнце судили, признали виновным и приговорили к заключению в крепости Кёнигштейн — где, по жестокой иронии, он принужден был расписывать фарфор, чтобы обеспечить себе пропитание. Однако на этом история молодого художника не закончилась.