Верховодов кивком разрешил фельдшеру колонны прапорщику Хватову и двум санинструкторам от «соколиков» идти в дом, и женщина, увидев красные кресты на сумках, поспешила за ними.
На площадку перед домом вслед за ребятишками стекался народ, настороженно поглядывавший на пришельцев. Гриша, как мог, расставлял «бэтры» по кругу, афганцы под командой Захира уже разгружали мешки с двух «Уралов».
— Начинай, — проходя мимо эмгэбэшника, сказал старший лейтенант.
Захир отряхнулся от муки, вышел к собравшимся. Верховодов хотел со стороны посмотреть, как они будут реагировать на слова представителя кабульской власти, но его отвлек фельдшер:
— Сильное отравление, товарищ старший лейтенант. Высокая температура, рвота с кровью.
— Сейчас что–нибудь сделать можно?
— Кое–что сможем, но, конечно же, их надо везти в больницу или госпиталь.
— Машины под погрузку практически готовы. Мы оставим два ряда мешков на дне кузова — на них и кладите детей.
— Есть, — ковырнул прапорщик и вновь исчез в доме.
Эмгэбэшника слушали настороженно. Захир должен был говорить, что она вывезут детей в Кабул, что он проклинает Изатуллу и его банду головорезов, из–за которых дети остаются сиротами, и что он, Захир, клянется лично надеть на Изатуллу женское платье, если только тот появится на его пути…
Среди собравшихся прошелестел говор: видимо, Захир дошел в своей речи как раз до этого. А для афганца, настоящего горца угроза не то что надеть женскую одежду — даже сравнить с женщиной считается высшим оскорблением. Захир наживал себе коварного врага, и если только в этом кишлаке есть хоть один осведомитель Изатуллы, главарь почти сразу заскрежещет зубами, и тогда у крутого поворота, на серпантине, у моста — а может, и в любом другом месте, где он догонит колонну, докажет сначала Захиру, потом всем, кто слушал его речи, что платье ханум если м подходит какому мужчине, то это как рае самому эмгэбэшнику.
Санинструкторы стали выносить детей. Глянув на их скрюченные, сжавшиеся фигурки, старший лейтенант сам заскрежетал зубами. Уже за одно то, что война затрагивает детей, заставляет ах страдать и смотреть на мир гладами страдальцев, ее надо предать анафеме. И сделать на все века нормой, чтобы во всех правительствах и генеральных штабах всех стран при принятии решений на ведение боевых действии за столами рядом с политиками и военными сидели их внуки и дети. Чтобы они играли в это время, дергали и отвлекали своих умных пал и дедушек, чтобы плакали от какой–нибудь ерунды и это казалось им самым страшным горем. Войны, наверное, ведутся только потому, что те, от кого они зависят, забывают о своем детстве, о своих и чужих детях.
А что сделать для этих мальчишек и девчонок, уже лишившихся родителей? Боль сирот — еще больший стыд для тех, кто рядом.
Откашливаясь после выступления, подошел Захир.
— Все сказал. Изатулла этого не простит. Как раздавать муку?
— Пусть выйдут самые уважаемые аксакалы и разделят сами. — Увидев фельдшера, Верховодов спросил: — Скоро закончите?
Хватов передал ручки носилок одному из солдат, подошел:
— Заканчиваем. Женщина просится вместе с детьми, воспитательница или директор которая. Вроде больше здесь у нее никого нет.
— Это очень хорошо, что она едет. Сам с инструкторами — тоже в кузов. Вроде все… Нет, секунду. — Верховодов оглядел борта, подошел к машине Угрюмова, где висел на дверке его бронежилет, снял его, повесил на борт машины, как бы защищая им детей. Приказать сделать это же водителям не мог. Но те точно поняли его и тоже потянулись к своим кабанам, начали ладить «броники» на бортах.
— Думаешь, поможет? — спросил за спиной Соколов.
— Хоть что–то, — отозвался Костя.
— Мне со своих «ореликов» тоже снять?