Смотрел Сибирцев в ярко–голубые глаза веснушчатого комэска, а видел его, выступающего с телеги о пламенной революционной речью перед оравой только что плененных бандитов. И не было в словах, в интонациях Федора ни тени той горечи–печали, которая так остро проявилась на сосновском перроне.
Казаки и мужики, окруженные красными бойцами и под дулом «гочкиса», быстро разобрались, кто есть кто, и единогласно порешили влиться в отряд Литовченко. Слишком уж единогласно, подумалось Сибирцеву. Ну, а с другой–то стороны — что им еще остается? Они ж знают о приказе. Кому в могилевскую охота?.. А вот еще главарей, зачинщиков не указали — тоже плохо. Опасно.
Певца попросил позвать Сибирцев. Литовченко приподнялся в стременах, оглядел свою рать и зычно крикнул:
— Мешков! Серьга! Ко мне!
Чинно подъехал на коне молодой казак в долгополой шинели с шашкой на боку и фуражке, чудом державшейся на иссиня–черной кучерявой голове. Цыган да и только. А когда повернул Мешков голову, Сибирцев увидел, действительно, висела у него в мочке левого уха желтая сережка.
— Вон тебя кличут, — кивнул Федор на Сибирцева.
— Слухаю, дяденька! — озорно блеснул зубами веселый запевала Мешков.
— А ты, часом, племянничек, но из цыган будешь? — со смехом спросил Сибирцев.
— Не–е, дяденька, коренные мы, станицы Мигулинской, — отрапортовал Мешков, — а ежели ты нащёт серьги, так то мне соложено, как меньшому у мамани.
Сибирцев ничего не понял. На помощь пришел Званицкий.
— Это у казаков порядок такой. Или обычай, если хотите. Вы с ними не служили, потому можете не знать. Меньшому в роду положено серьгу в ухе носить. И когда вахмистр командует: «Равняйсь!» — по этой серьге в левом ухе определяет, кого не следует посылать в разведку или в сечу. Меньшх берегли.
— Ясно, — покивал Сибирцев. — Ишь ты, здраво рассуждали станичники. А что ж тебя, Серьга, сюда–то занесло?
— И–эх, дяденька! Кабы домой отпустили… — весело вздохнул казак. — А так чево гуторить?..
— Ты вот, я слышал, поешь: скакал казак–то… через кавказские края, а это неправильно. У пас пели: «через манжурские поля».
— Не–е, дяденька, — живо возразил казак, — у вас где, може, и так, а у нас батя вона когда ишшо с войны песню привез. Через кавказские края — надоть.
— Ну, Бог с тобой, пой как поешь, да служи с толком, а там скоро и по домам, вот как бандитов разгоним. Да не бегай ты от одних к другим. Не должен человек болтаться, как сухой навоз в проруби. До победы. Так, казак?
— Слухаюсь, дяденька. — Мешков легко вскинул ладонь к виску и, взглянув на Федора, отъехал.
— Я смотрю, — наклонился к Сибирцеву Званицкий, — вы вроде нарочно время тянете. Что, какое–нибудь недоброе предчувствие или, может, мы упустили что–то важное?
— Понимаете, Марк Осипович, — Сибирцев задумчиво обернулся к полковнику, — мне почему–то не нравится, что больно уж легко взяли мы Черкашина имеете с его отрядом. Боюсь я легких побед. Точнее, не шибко верю им.
— Ну уж это вы, батенька мой, знаете ли… Если мы что–то упустили, давайте вспомним еще раз. Обсудим.
— Не то, не то, полковник… Федор, нагнись–ка. Я вот что думаю, товарищи дорогие. Облегчая себе жизнь, мы одновременно усложняем ее Федору и его бойцам. Почему–то гложет, как говорится, душу сомнение. А, Марк Осипович? Федор, ты что скажешь?
Литовченко пожал плечами.