— Тихо. Давай, брат, на кухню, на топчан, и сиди там, чтоб не слышно было. Держи мой винтарь. Ну, живо! А я пошел открывать, гости пожаловали.
Сибирцев накинул на плечи шинель, осторожно открыл дверь во двор, откашливаясь, огляделся, подошел к воротам и, грубо сплевывая, произнес хриплым басом:
— Ну, кто там, чего надо?
— Нам бы про доктора спросить, — послышался из–за ворот сдавленный голос. — Чего он сказал, спросить…
— Доктора им… — пробурчал Сибирцев. — Какой ночью доктор?.. Утром, говорю, состоится поездка. — И услышал облегченный вздох.
Он отодвинул засов, приотворил ворота и, прикрыв лицо воротником шинели, сказал:
— Быстро проходите. В дом.
Мимо него прошмыгнули двое. Задвинув щеколду, Сибирцев пошел следом. Гонцы стояли в сенях.
— В горницу ступайте, — стараясь говорить совсем низким голосом, указал Сибирцев. — Ноги оботрите.
В комнате он сел на табуретку, а гостям показал на лавку. Так, чтобы их разделял стол с лампой. Низко опустив голову, он исподлобья наблюдал, как мужики скинули шинели, бросили в угол мешки, в которых что–то тяжело брякнуло, обрезы наверно, и сели напротив.
— Ну, с чем пожаловали?
Обычные мужики, встретил бы на улице и не обернулся, не обратил бы внимания на их небритые лица. Разве что вот этот, с краю, рыжий… Что–то больно уж мелькнуло знакомое в его наглой круглой физиономии… Где видел? То, что видел, это точно. Но где, когда? Надо немедленно вспомнить.
Мужики переглянулись, не знали, видно, с чего начать, или это он, Сибирцев, сделал или сказал что–то не то, не по паролю. Но откуда же этот рыжий?
— Мы, вашбродь, ета, значица, — каким–то визгливым тоном начал рыжий, и Сибирцев сразу вспомнил: высветилась эта ненавистная рожа на фоне костра, рука его, воровски потянувшаяся за наганом. Степак! Вот кто он. Верный холуй Митеньки Безобразова. Остров, костер, бородатые дезертиры, он, Сибирцев, только что принял у помиравшей роженицы ребенка, а теперь вот беседовали о жизни. О продналоге он говорил мужикам, оказал, чтоб шли к людям — пока крови на них нет, простят, Как раз объявили прощенные недели. И этот рыжий Степак там был, все встревал, угрожал кровавой расправой. А потом за болотами была встреча и с самим Митенькой, короткая драка и этот безобразовский выстрел — в спину. Степак, значит, объявился. Не взяли его тогда. Ушел…
— Давай, давай, — грубо подогнал его Сибирцев, — дело говори. Живо!
Ах, черт, не вовремя эта встреча. Совсем не к месту. Наверняка стрелять придется. Уж этот–то действительно оголтелый враг. И рассуждениям тут не место.
Сибирцев машинально поднял лицо, чтоб отчетливее разглядеть Степана, и вдруг увидел, что глаза у рыжего враз округлились, а сам он стал медленно подвигаться к краю лавки. Неужели узнал? Ну?!
Рывком, с грохотом отбросил Сибирцев табурет и шинель, одновременно выхватил наган и, метнувшись к Степаку, упер дуло ему под скулу, так что голова у того запрокинулась, и коротким ударом ладони по лицу, как когда–то учил старый хунхуз там еще, в Харбине, лишил его сознания. Степак мешком завалился навзничь на лавку.
Второй мужик вскочил было, но не устоял — тесно было меж столом и лавкой — и осел оторопело.
— Руки! — грозно крикнул ему Сибирцев. — Одно движение — стреляю!
Мужик ошалело потянул руки кверху, стараясь одновременно сохранить равновесие.
— Выходи сюда!