Состоятельный толстяк в два счета нашел участок под строительство в солнечной долине. Она с лихорадочным старанием принялась рисовать план «Тары», позволяя ему держать ее за руку, от усталости выронившую карандаш. Он хотел себе комнату на втором этаже, рядом с ее спальней, но она убедила его, что это неразумно — дети же! — и устроила его внизу, напротив лыжного чулана. Он немножко побузил, но потом смирился, получил в подарок поцелуй в нос, вогнавший его в краску и заставивший его запоздалый прыщ раздуться ровно вдвое. Мать немедленно воспользовалась этим, чтобы сослать его еще ниже, в подвал, по соседству с отопительным котлом. «Зато зимой не замерзнете», — с притворной заботой проговорила она и напомнила, что он должен беречь здоровье, ведь она так за него волнуется! Она действительно волновалась, еще как — он и представления не имел, как она им дорожила. Совершенно растерянный, он молча согласился. И в результате стал ночевать на откидной деревянной кушетке в каморке, которую наедине с нами мать называла «кладовкой».
Впрочем, мы, четверо детей, спали на таких же ложах, поделив между собой две крошечные комнатушки-мансарды, под самой крышей, с окнами, выходившими на железнодорожную насыпь. Себе она отвела президентский люкс с видом на Монблан на благородном втором этаже. Мне и в голову не приходило ее упрекать. Я никогда не обольщалась на ее счет и знала ей цену. Величественная в корысти, искренняя и честная в ненависти, скрупулезно точная в своих претензиях к жизни, от которой она требовала компенсации за то, что у нее украли, — такая она была. Я не ждала, что она вдруг превратится в милую и ласковую, не приписывала ей достоинств, коих за ней не водилось. Напротив, я восхищалась тем, насколько откровенно она творит зло и насколько уверенно, напролом, стремится к реваншу. В этом заключалось ее величие и уникальность. За это я ее и любила. Королеву пиратов, бесстрашно идущую на абордаж, безжалостную к пленным и жадную до добычи.
Состоятельный толстяк вел переговоры с каменщиками и платил. Беседовал со столяром — и платил. С электриком — и платил. Со слесарем, с ландшафтным дизайнером… И платил, платил, платил. Он трудился не разгибая спины, лишь бы его Дульсинея осталась довольна. Он лаялся с рабочими, обменял свой серый пикап на «пежо-купе», ел суп, пристроившись на краешке стола и стараясь не чавкать, следил, чтобы пепел с его «Голуаза» не упал на нейлоновую рубашку, и послушно чесал спать в подвал, тогда как мы, хохоча над его дуростью, весело карабкались к себе под крышу. Впрочем, изредка, когда снег искрился под солнцем и он брал нам напрокат по паре лыж и оплачивал фуникулер, нам случалось называть его «дядей» и даже чмокать в лысину — благо, на ней не было прыщей.
Пока он похрапывал себе возле отопительного котла, можно было не опасаться, что явится Большой Начальник и украдет у нас мать. Защитник выглядел непрезентабельно, и при свете дня мы его стыдились, зато к ночи, когда темнеет и начинают оживать плохие сны, он спасал нас от страха.
Но мы ошибались. Ничто не могло остановить нашу мать в ее неустанной гонке. Резные наличники, головокружительный вид на серебристо-голубой ледник, натертый паркет, засаженные деревьями «сотки» и статус владелицы дома вселили в нее уверенность. Она почувствовала себя королевой. Ей нужен был принц. И она очень хорошо знала, что толстая красномордая жаба, которая курит «Голуаз», режет мясо складным ножом фирмы «Опинель», вынимая его из кармана, потеет под солнцем и вечно нудит про продажи гвоздей и болтов, никогда не превратится в очаровательного и престижного Большого Начальника. Она миновала один этап, и ей не терпелось перейти к следующему.
Я продолжала любить. До умопомрачения.
Я употребляю слово «любить» исключительно ради удобства, потому что правильнее было бы сказать «я продолжала желать». Речь шла именно о желании. От желания мы разбухаем и начинаем занимать больше пространства, чем нам положено. Для слабого и беспомощного человека желание — то же, что вооруженные батальоны для боевого генерала.
Я бросалась на шею тем, кто разжигал во мне — понятия не имею почему — спокойную жестокость, делавшую меня бесстрашной. Я протягивала им свое сердце на ладони. Мои губы обещали немыслимое блаженство. Я не знала, что именно следует отдавать, и на всякий случай отдавала все.
Помню, я подошла, положила руки на руль мотоцикла и сказала его владельцу, красавчику, от одного вида которого мое девичье тело бросило в жар: «Покатай, а? Я что хочешь для тебя сделаю». Не думаю, что это звучало так уж невинно. Он громко захохотал над убогостью моего предложения и усадил другую, потолще и поаппетитней — местную Брижит Бардо, которая носила обтягивающий бело-розовый костюмчик и умела повязывать косынку того же цвета прямо под подбородком.
На деревенском празднике в конце августа я приклеилась к парнишке — подручному из мясной лавки. Когда стих шум оркестра, я завлекла его в амбар, упала на солому и красноречиво положила ладонь себе на грудь. Но и он не соблазнился мною.
Я жила нараспашку, жадно ловя открытым ртом поцелуи. Мне не терпелось изведать то бешеное желание, которое, я чуяла, швыряло мужиков к ногам моей матери. Мне хотелось в свою очередь ухватиться за тот могучий рычаг, который заставлял мир вращаться вокруг нее и множил число ее поклонников. Но для этого мне, как минимум, требовался партнер.
Итак, если летом я бегала за мальчишками, то всю оставшуюся часть года липла к девчонкам. Раз уж не получается подцепить хахаля, заведу подругу — и не какую-нибудь, а «лучшую», чтоб было с кем проводить время и на ком учиться теплым чувствам.
Это оказалось не так-то просто. Законы дружбы немногим отличаются от законов любви, особенно в том возрасте, когда в голове все путается и тебя, как пьяницу к бутылке, тянет к людям независимо от их пола. Но у меня ничего не получалось. Я вечно попадала впросак — в чем-то проявляла чрезмерное усердие, в чем-то, наоборот, — недостаточную активность.
Я ничего не смыслила в нюансах и оттенках, в загадочных фразах, таящих печаль и желание, в косых взглядах, выдающих смятение, в фальшивых улыбках, опущенных ресницах и красноречивом молчании, чреватом сумасшедшими обещаниями. Как потомственный преступник, взросший посреди насилия, я знала жизнь только с ее примитивной и грубой стороны — хватай добычу и беги, и такой же добычей полагала чужие сердца. А потом еще удивлялась, что девчонки не хотят со мной дружить. Очевидно, существовал какой-то другой способ любить, но какой? И почему мне одной он неведом? Почему только я не знаю, как к этому подступиться, осужденная на одиночество, лишенная дружеской поддержки? Одиночество выжигало мне душу, и приходилось сдерживать этот огонь, который я не умела разделить ни с кем другим и который порой прорывался рыданиями в темноте моей спальни. Мать, застукав меня в слезах, прикрывала за собой дверь и тяжко вздыхала: «Что, интересно, с ней будет, когда она влюбится!»
Но я и так уже давно влюбилась. Пусть я не знала, в кого, но все мое существо требовало любви и тянулось, трепеща, к этому костру. Но меня к нему не подпускали, а складывать его сама я не умела.
И все же настал день, когда и мне блеснул лучик солнца.
Ее звали Натали. Брюнетка с веснушчатым лицом, черными глазами и длиннющими загнутыми кверху ресницами — такими длинными, что, когда мы шли по улице, прохожие останавливались приглядеться — настоящие они или приклеенные. Коротко подстриженные мягкие и пушистые, слегка вьющиеся волосы, губки бантиком — не толстые, но пухленькие, и взгляд ребенка, уже битого жизнью, но не сломленного, а нахального. В нем светились недетская искушенность и упрямство раненой птицы.
Я любила ее бешеной, опустошающей любовью. Предлагала ради нее вскрыть себе вены, обежать босиком земной шар и призвать на него громы и молнии, стать для нее козлом отпущения и осыпать ее лилиями и гладиолусами. При каждом отказе с ее стороны я готовилась к худшему, с каждой улыбкой возрождалась к надежде. Она смотрела на меня с жалостью и изредка снисходила до того, чтобы называть меня своей подружкой. Только изредка, потому что она отличалась непостоянством и любила другую. Я жутко страдала. При этом мои страдания нисколько не мешали мне играть в вышибалы, есть мел, хулиганить на уроках, скакать через веревочку и млеть перед красной майкой Джонни на его последней пластинке-сорокопятке. Во мне легко уживались оскорбленная любовь и избыток жизнелюбия. Это совсем не нравилось Натали, которая однажды заявила мне…
Нас двоих отправили в каморку, где хранились географические карты. Учительница велела нам принести карту Италии. Когда я услышала, как она произнесла две наши фамилии, мое сердце подпрыгнуло в груди. Пока я поднималась из-за парты, шла через класс, шагала по коридору и стояла с ней рядом в закутке с картами, меня уже охватила печаль: слишком скоро нам возвращаться назад, и я пробуду с ней наедине всего несколько минут. Мне хотелось глядеть на нее, смотреть, как она проводит языком по губам, или рассказать ей о чем-нибудь, рубя правой рукой воздух. Она всегда рубила воздух правой рукой, когда о чем-нибудь рассказывала, как будто быстро листала аккуратно составленный каталог в поисках нужного документа — она точно знала, что он здесь, но почему-то не могла его сразу найти.
Грустная и подавленная, а оттого как будто отсутствующая, я едва поднимала на нее глаза, понимая, что вот-вот ее потеряю. Никто не даст мне времени погрузиться в любовное обожание, пересчитать веснушки у нее на лице, изучить кончики ее ресниц, надуть ветром паруса своего галеона и умчать ее на край света. Я бы хотела оказаться с ней в Италии. В Италии, а не в этом тесном чулане, куда доносилась вонь из соседнего туалета и где стоял стойкий запах хлорки и моющих средств.
Мы молча отцепили огромную, покрытую пленкой карту. Никто из нас не произнес ни слова, не толкнул другую локтем, мы даже не переглянулись ни разу. Когда мы уже выходили вон из закутка, она со вздохом сказала:
— Печальная ты мне нравишься…