— Не только против одной страны. Против свободного мира.
— Ах, да, я забыл про вертолеты. Конечно, и против свободного мира.
Проникновение американского капитала, обеспечившего по каналам ЦРУ необходимые генералу вертолеты, показано Н. Льюисом как сочетание политического и прямого военного вмешательства «свободного мира» во внутренние дела суверенного государства. Как дополняющая такое вмешательство форма духовного порабощения народа трактуется в романе работа американской миссии по обращению индейцев чоло в христианство. С этой сюжетной линией в творчестве Н. Льюиса вновь возникает тема «тихого американца». Напористого и делового миссионера Уильямса, носящего гротескное имя Грааль, трудно назвать «тихим», но суть здесь не в манере держаться, а в отталкивающе бесчеловечной при внешнем ее благолепии деятельности, цель которой — поставлять на рудники дешевую и идеологически обработанную рабочую силу — находится в полной гармонии со средствами: «Накопленный опыт подсказывает, что единственным средством убеждения сопротивляющихся является голод».
Образ Грааля Уильямса обнаруживает преемственность с образом Конфельта («Одинокий паломник») и в особенности с образом Элиота («Вулканы над нами») — главы гватемальского отделения американской кофейной компании и автора «Плана по устройству индейцев-чиламов». И вновь писатель, опираясь на контраст, возникающий между ровной и сдержанной интонацией объективного описания, близкой искусству строгого репортажа, с одной стороны, и велеречивостью упоенных собою «цивилизаторов», — с другой, вскрывает существо политики американских благодетелей по отношению к коренному населению континента как демагогически закамуфлированный геноцид: «Мы помогаем индейцам обрести Иисуса доброго, кроткого и милосердного, но это требует большой организационной работы. В наше время обращение в христианство осуществляется так же, как любая программа экономической помощи. Мы разработали всеобъемлющую стратегию, которая кратчайшим путем может привести к желаемым результатам».
«Всеобъемлющая стратегия» Уильямса подобно «Плану» Элиота сводится к тому, что индейцев, как скот, содержат в военизированном городке с тюремным распорядком, и в обоих случаях индейцы находят способ противостоять — умирают в поселении Элиота, бунтуют и снова впадают в «язычество» (то есть возвращаются к древним верованиям и обрядам) в миссии Уильямса, которую метко аттестует сотрудник английского фонда «Благотворение»: «какая-то птицеферма для людей».
Фигура Уильямса настолько весома в идейном замысле книги и ее общей структуре, что именно этому персонажу автор «доверяет» непосредственно выразить параноидальный синдром, составляющий идеологическую подоплеку политического лицедейства, описанного на страницах романа: «Теперь коммунистами казались ему все — и так называемые либералы, и сторонники земельных реформ, и сотрудники организаций вроде „Благотворения“ — такие организации служили, по его мнению, ширмой для международных коммунистических агентств, — и добрая часть служителей римско-католической церкви, в которую проникли красные, захватившие власть в Ватикане. Он недооценивал их коварство, целеустремленность, их дьявольскую выдержку».
Точность политического рисунка у Н. Льюиса, однако, такова, что и без этого саморазоблачения дельца от религии, потерпевшего крах при попытке нажиться на обращенных душах, содержание романа однозначно свидетельствует: никак не черное злодейство «красных», по условия существования в стране, задавленной иноземным диктатом и доморощенным произволом, ежечасно рождают сопротивление — и стихийное, и вполне сознательное. Оно представляет собой явление чрезвычайно неоднородное, пестрое, исполненное разительных внутренних противоречий и мировоззренческих несовместимостей, и Н. Льюис, надо отдать ему должное, подходит к его художественной трактовке с той мерой объективности и верности истории, которая обязательна для серьезного автора, затрагивающего действительно острые политические проблемы, что бы он ни писал и к каким бы жанрам ни обращался.
Все сцены и эпизоды романа в своей совокупности подводят к выводу о том, что революционные процессы в стране питает сама жизнь и по-иному быть не может, ибо действительность такова, что против «ужасающей несправедливости» восстают даже служители церкви, признавая право народа на вооруженное насилие.
«…Если наш протест уходит в пустоту, то слова „революция без насилия“ из бессмысленного лозунга превращаются в нечто более опасное. Они становятся умышленным обманом, изобретенным специалистами по психологической войне для того, чтобы угнетенные сложили оружие», — так отец Альберто, персонаж Н. Льюиса, выразил в своей проповеди позицию многих коллег-единомышленников, составляющих «повое и весьма Опасное течение внутри церкви», по характеристике другого вымышленного персонажа, которую, заметим, судя по официальным заявлениям, ныне склонен разделять Ватикан.
Закономерность и неизбежность революционных выступлений, однако, вовсе не означает их оправданности и целесообразности в каждом конкретном случае. Об этом в полном согласии с исторической правдой (достаточно вспомнить обстоятельства героической и в то же время не продиктованной революционной необходимостью гибели Эрнесто Че Гевары в Боливии) И. Льюис и напоминает, вводя в книгу сцены экспедиции отряда Диаса — группы патриотов-эмигрантов, нелегально перешедших границу с целью разжечь народную революцию и взорвать ненавистную политическую систему.
Эти эпизоды образуют самостоятельную линию, непосредственно с сюжетом почти не связанную, своего рода «репортаж в романе», и то, что писатель счел необходимым ее ввести и развить до логического финала, показывает глубину и основательность аналитического подхода автора к историческим реалиям, подсказавшего ему нестандартное художественное решение темы «экспорта революции», который осмыслен как догматизм навыворот, забвение диалектики, творческих начал революционной стратегии и тактики. Тем не менее и эта акция патриотов, авантюристическая по сути, хотя и продиктованная чистым порывом, вписывается у Н. Льюиса в общую панораму революционного брожения в стране, набросанную отдельными разрозненными, но плотными мазками, в конечном счете складывающимися в единое целое. Завершающий штрих в картину вносит найденная автором с поистине журналистским чутьем ударная концовка. Едва успевает закончиться очередной переворот и новоявленный диктатор начинает по радио обращение к нации, как его речь прерывается, и голос молодого повстанца, которому удалось на миг прорваться к микрофону, произносит на всю страну: «Да здравствует сопротивление! Да здравствует революция!»
Если этот эпизод писатель придумал, то остается лишь подивиться точности его творческого воображения, потому что такой случай был на самом деле — во времена Батисты на Кубе, когда группа молодых революционеров захватила радиоцентр и один из них, ставший после революции национальным героем, успел на три минуты выйти в эфир, а затем был убит (Евг. Евтушенко написал об этом сильное стихотворение «Три минуты правды»). Но кажется маловероятным, чтобы Н. Льюис, неоднократно бывавший на Кубе, не знал об этой героической страничке сопротивления, так что финал романа говорит не о наитии, а о позиции автора, который сознательно подводит читателя к ассоциациям со «страной победившей революции», проявляя незаурядное умение извлекать из конкретного случая заключенный в нем обобщенный смысл.
Такое же мастерство освещения отдельного факта в широком социально-временном контексте свойственно и очерковым книгам писателя, достойное место в ряду которых заняли недавно вышедшие из печати «Голоса старого моря».
«За те три года, что я пробыл на фронте, в Англии все изменилось неузнаваемо. Должно быть, в поисках минувшего я и попал в Испанию — страну, которую я в некотором роде знал лучше, чем свою собственную.
Испания стала мне второй родиной, и я не раз приезжал туда при малейшей возможности», — говорится в авторском предисловии к книге, представляющей собой рассказ о трех летних сезонах, которые писатель в 1949–1951 гг. провел в Фароле — каталонской рыбацкой деревне на средиземноморском побережье страны.
Жанровые особенности очерковой книги сочетаются здесь с несколько ностальгическими интонациями и «комментарием из будущего», присущим воспоминаниям, а также с сильным элементом популярного этнографического эссе: как убедится читатель, солидное место в книге занимают описания облика, уклада, нравов, обычаев, верований и суеверий жителей двух соседних деревень — рыбацкого Фароля и земледельческого Сорта, — а также некоторых других испанских местечек, куда автор попадает со своими добрыми приятелями Себастьяном, мастером на все руки, и доном Альберто, последним отпрыском родовитого семейства.
Этот образец документальной прозы Н. Льюиса отмечен тем же стилистическим своеобразием, что и его зрелые романы, начиная с посвященного испанской теме «Дня лисицы». И здесь автор опирается на подтекст, недоговоренность, разворачивая размеренное, суховатое, окрашенное скрытой иронией повествование. Поэтому общая идея книги, ее философское содержание выходят за рамки по видимости нейтрального и традиционного, лишенного оценочно-эмоциональных тонов последовательного изложения событий и наблюдений, хотя вырастает именно из такого изложения. Как следствие возникает впечатляющая в своей документальной достоверности, выверенная до мелочей и одновременно обобщенная картина поэтапного размывания и крушения патриархально-общинных отношений в Фароле и Сорте (представляющих старую Испанию в миниатюре) под натиском послевоенного буржуазного развития страны с его всепроникающим и исподволь растлевающим «честный рыбацкий люд» и сортовских крестьян-земледельцев духом наживы.
Этот дух олицетворяет в книге предприимчивый спекулянт, нувориш и «король черного рынка» Хайме Муга, превращающий побережье в прибыльную зону отдыха для иностранных туристов, взыскующих «примитива» и средиземноморской экзотики. Наблюдения рассказчика впечатляют тем больше, что между скрупулезно протоколируемыми переменами во всех сферах жизни Фароля и Сорта лежат два сравнительно длинных отрезка времени, и оттого сами перемены воспринимаются неожиданней и выразительнее. Всем сердцем отвергая происходящее, показывая, как с новыми веяниями из жизни понемногу уходит освященный самой природой общественный уклад и порожденные им типы, а люди мельчают и утрачивают самобытность, автор в то же время честно свидетельствует об объективном характере этих изменений, их закономерности и необратимости. И вместе с рассказчиком читатель вынужден признать: да, приостановить коммерческое освоение побережья не могут ни рвение землевладельца патриархальной закваски дона Альберто, этого симпатичного обломка феодальной эпохи, который в беседах с автором неустанно и яростно поносит и феодализм, и капитализм, ни старейшины рыбацкой деревни, ни даже господствующая церковь в лице колоритнейшего отца Игнасио, вкладывающего в увлечение археологией куда больше души, чем в отправление своих прямых обязанностей.
То, свидетелем чему стал рассказчик и о чем он поведал читателю, на языке военных сводок следует назвать скорее вынужденной сдачей позиций, нежели безоговорочной капитуляцией. При всей любви к Испании «древних пороков и добродетелей» Н. Льюис отдает себе отчет в издержках закосневших способов добывания хлеба насущного, которые фактически обрекают фарольцев и сортовцев на жизнь без завтрашнего дня:
«Затем пришли голодные годы, и жизнь в Фароле, несмотря на веселье и праздники, превратилась в хорошо продуманную борьбу за существование… Рыбаки ловили рыбу как в средние века…» Такая жизнь определяет собой не только заповеданные ритуалы маленьких общин, но само миросозерцание «общинников»: «…Крестьяне были пессимистами, их пессимизм глубоко укоренился, его, можно сказать, холили и лелеяли — на ярмарке они покупали фарфоровые тарелочки, исписанные мрачными пословицами, и развешивали их по всему дому, чтобы не забывать, что жизнь — не сахар.
В основе подобных убеждений лежит, наверное, то, что в труде земледельца никакой удачи быть не может.
Плохая погода разорит хлебороба, но хорошая вряд ли принесет ему намного больше, чем он ожидает».