Она удивилась моей болтовне с самим собой, но готова была продолжать мою тему.
— Боб, дорогой, — проговорила она, вылавливая в моем кармане сигарету и позволяя мне зажечь ее, — ты в самом деле должен позволить умереть наконец твоей бедной маме. Мне трудно все время напоминать себе, что я должна тебя отвергать, чтобы ты через меня выполнил свой долг перед матерью.
Я догадался, что начинается игра в вопросы и ответы, но, с другой стороны, понял, что это не совсем так. Подлинной повесткой дня было не общение, а желание крови.
— Клара, — как можно приветливее ответил я, — ты знаешь, что я тебя люблю. Меня беспокоит, что ты достигла сорока лет, так и не установив долговременных отношений ни с одним мужчиной.
— Дорогой, — хихикнув, произнесла она, — я как раз хотела поговорить с тобой об этом. Твой нос. — Она скорчила брезгливую гримасу. — Ночью, как я ни устала, мне показалось, что меня сейчас вырвет, пока ты не отвернулся. Если бы ты пошел в больницу, там могли бы перевязать…
Ну, даже я ощущал этот запах. Не знаю, почему так бывает со стандартными хирургическими повязками, но перенести это очень трудно. Я пообещал сходить в больницу и затем, чтобы наказать ее, не доел стодолларовую порцию ананаса. А она, чтобы отомстить мне, стала раздраженно передвигать в ящике шкафа мои вещи, освобождая место для содержимого своего рюкзака. Поэтому мне, естественно, пришлось сказать:
— Не делай этого, дорогая. Как я тебя ни люблю, мне кажется, что лучше я ненадолго вернусь в свою комнату.
Клара потрепала меня по руке.
— Мне будет очень одиноко, — сказала она, гася сигарету. — Я привыкла просыпаться рядом с тобой. С другой стороны…
— Заберу свои вещи, возвращаясь из больницы, — пообещал я.
Разговор мне не нравился, и я не хотел, чтобы он продолжался. Это такая разновидность ближнего боя мужчина — женщина, которую я обычно стараюсь приписать предменструальному состоянию. Мне нравится эта теория, но, к несчастью, в данном случае я знал, что к Кларе это не относится, и, разумеется, остается нерешенным вопрос, насколько это относится ко мне.
В больнице меня заставили ждать больше часа, а потом мне было чудовищно больно. Кровь из меня текла, как из зарезанной свиньи: вся рубашка и брюки были залиты, и когда из моего носа вытягивали бесконечные ярды хлопковой марли, которые туда затолкал Мохамад Тайе, чтобы я не умер от потери крови, создавалось полное впечатление, будто вытаскивают окровавленные куски мяса. Я кричал. Старая японка, которая занималась мной, не проявила терпения.
— О, замолчи, — попросила она. — Ты кричишь, точно как тот сумасшедший старатель, который убил себя. Он кричал целый час.
Я взмахом руки попросил ее отойти и другой рукой попытался остановить кровь. Во мне зазвучали колокола тревоги.
— Что? Как его имя?
Она оттолкнула мою руку и снова вцепилась в нос.
— Не знаю… сейчас, погоди. Ты ведь с того же неудачливого рейса?
— Это я и пытаюсь узнать. Это Сэм Кахане?
Неожиданно она стала более человечной.
— Прости, милый, — мягко извинилась она. — Да, кажется, его звали так. Ему должны были сделать укол, чтобы он успокоился, но он вырвал шприц у врача и… ну, он заколол себя до смерти.
— Да, тяжелый выдался день.
Наконец она сделала мне обезболивающий укол.