— Что с тобою, отрок? — спросил удивлённый Владимир, разглядывая странное одеяние юноши.
— Горе, князь… Великий князь преставился, и народ возмутился, — со слезами в голосе отвечал сын Путяты.
— Помер Святополк Святославич?
Мономах стал креститься.
— Помер!
— Как же это случилось? — воздел горестно руки князь.
— Когда приспел праздник Пасхи, великий князь казался совсем здоровым, но вскоре разболелся. Вчера он преставился в Вышгороде, апреля шестнадцатого дня, пятидесяти четырёх лет от роду. Тогда его тело положили на сани и привезли в Киев, и отец мой послал меня к тебе. Люди вышли на улицы, и совершилось великое смертоубийство на торгу.
Мономах заплакал не потому, что сильно любил Святополка, а по давно утвердившейся привычке слезами провожать усопших. А может быть, потому, что сердце становилось слабее к старости и всё чаще думалось о собственной кончине. Поплакав, однако ж вернулся к делам, ибо необходимо было что-то предпринять, если в Киеве началось возмущение.
— Что же теперь в городе? — спросил князь.
— Большая смута, князь. Народ разграбил двор моего отца и других бояр, пожёг дома многих ростовщиков. Кричат, что, мол, жиды да бояре во всём виноваты — и град от них, и засуха. Если ты не придёшь тотчас в Киев, то немало людей погибнет, не одни только ростовщики, но и бояре и даже митрополит. Народ против всех поднял руку. Некоторые из чужеземцев уже бегут из города, и их убивают на дорогах, никому не давая пощады, а имение берут себе. Так велел сказать тебе отец.
Надо было спешить, а князь всё не мог принять решения. Оттягивая время, спросил:
— Как же посетила смерть великого князя? Болел ли он?
— Не болел. Правда, случилось у него огненное жжение. Но и это прошло. А вчера ночью великий князь схватился рукой за сердце и помер. Недаром все видели зимою небесное знамение. Солнце остановилось, как серп месяца, рогами книзу. Теперь понятно, что это смерть правителю предвещало.
— Как тать в ноши… — прошептал Мономах, представляя себе образ Святополка в гробу, с закрытыми глазами, бездыханного, бессловесного.
— Что решили бояре с митрополитом? — опять спросил князь.
Отрок махнул рукой в отчаянии.
— Бояре по своим дворам запёрлись, холопам сабли раздали. Но разве холоп защитник боярской чести? А люди грозятся всех истребить, забыли божий страх.
— Что же митрополит думает?
— Тоже укрылся на митрополичьем дворе и молчит. Что может сделать грек?
Мономах обдумывал создавшееся положение. В Киеве находилось в те дни много чужестранцев — венецианские и генуэзские гости, греки, сарацины. Если смута продлится, торговые люди в страхе за свои товары покинут Русь и от этого произойдёт большой ущерб для всей земли. Кому тогда он сам станет продавать запасённые меха?
Князь велел накормить отрока и вернулся в совет, и тогда все тридцать бород, седых, рыжих или светлых, повернулись к нему вопросительно. Бояре хотели прочитать на лице у князя, какое известие он получил из Киева, о войне или о мире. Тут сидели все старые дружинники, знаменитый Ратибор и оба его сына — Фома и Ольбер, а также переяславский тысяцкий Станислав, по прозванию Добрый, по отцу Тудкович, и боярин Нажир, а рядом с ним Илья Дубец, боярин Мирослав и другие советники.
Мономах не сел на своё место, а, вытирая пальцами слёзы на глазах, обвёл присутствующих взором и сказал: