— Не понимаю, сударыня, — с досадой в голосе сказал тогда король, — почему вы не в духе. Я расточаю вам красивейшие речи, изощряюсь в нежнейших ласках, перепробовал все лады: романтический, дерзкий, игривый, — а вы сидите безучастно, как будто я толкую вам о государственном бюджете. Такая холодность, в конце концов, может остудить самую пылкую страсть, и, знайте, мое постоянство уже готово истощиться. Ладно бы еще вы просто были не в настроении! Но так продолжается со дня нашей свадьбы, ложе любви вам не милее эшафота!
При этих словах королева словно очнулась, ее печальные глаза вдруг полыхнули темным огнем.
— Супруг мой и повелитель, — сказала она, — вы слишком забывчивы. Что ж, раз вам угодно ничего не помнить… Но у меня, к несчастью, не такая короткая память…
— Что-что? О чем вы, черт побери?
— Пусть так, не будем говорить об этом. Но тогда и не жалуйтесь. Раз настоящим рыцарским, мужским манерам вы предпочитаете пошленький лепет, все эти реверансы и пируэты, которые по вкусу милашкам ваших шутов и рифмоплетов! Тили-тили-тили… Разве так обращаются с королевой, с супругой, с любимой женщиной? Тили-тили-тили!
Король, лишившись дара речи, воздел руки к небу, а королева, пылая гневом, не унималась:
— Вы и вправду забыли тот осенний вечер, когда вы без предупреждения вошли в мои покои в шлеме и при оружии? Тусклый сумеречный свет слабо освещал комнату…
— Да еще огонь в камине мерцал, и его пляшущие отблески искажали очертания предметов и лиц, — со вздохом сказал король.
— Поэтому я не сразу узнала вас в доспехах. Вы показались мне выше ростом и шире в плечах.
— Ну да, в военной форме всегда смотришься молодцом.
— И каково же было мое смятение, когда вы сняли железные перчатки и ваши отважные руки стиснули меня везде-везде! Но вы, наконец, назвались и… — Королева закрыла глаза, меж тем как ее августейший супруг чертыхался про себя. — В пылу вы так и остались в кирасе и наплечниках, и я еще неделю ходила в синяках. О эти драгоценные синяки…
А в ваших горячих поцелуях чувствовался привкус железа и порохового дыма…
— Ну-ну, не стоит преувеличивать.
— Я кричала и изнемогала от любви, а вы упоенно рокотали: «Адель, Адель!»
— Ну знаете, это уж слишком!
— И вам не стыдно отпираться?! А я теперь уже и не надеюсь, что это чудо повторится. Пока вы сравниваете себя то с ласточкой, то с ручейком, мне остается покорно исполнять свой долг, смирившись с тем, что той ошеломительной доблести, которую вы мне продемонстрировали в тот осенний день, я больше никогда не увижу. Ласточка? Ха-ха! Нет, сударь, болтливая сорока! Тили-тили-тили…
Королева смахнула слезы ярости и вышла, хлопнув дверью. Потрясенный король остался один и вдруг понял всю тщету философии с ее определениями, ибо теперь в нем клокотала бешеная ревность. Он провел ужасную ночь, полную кошмаров: ему снилось, будто пустые доспехи с томными вздохами и железным лязгом ласкают его жену. А на другой день его окончательно расстроила дурная весть: Гантюс не умер, медики установили, что у него просто разыгрался ревматизм, всю ночь его растирали сухой кошачьей шкуркой и к утру вылечили. В полдень великий коннетабль с удовольствием пообедал, а потом вскочил на коня и поскакал инспектировать артиллерию. Король вызвал его во дворец и сурово сказал:
— Здорово же вы меня околпачили, Гантюс.
— Прошу прощения, государь: медики исцелили меня, не спросив моего согласия.
— Это крайне неприятно. То, в чем вы мне признались вчера вечером, не имело бы почти никакого значения, окажись вы в могиле, тогда как теперь… Вы же Понимаете, рога на голове особы королевской крови — это казус государственной важности. Вы стали обладателем опасной тайны. И кто знает, как вы распорядитесь этим знанием.
— О государь, я человек чести…
— Те-те-те! — воскликнул король. — Вы даже передо мной, перед мужем, не сумели удержать язык за зубами. Как же на вас положиться?