— Наверно, рубашку мне на день рождения… две цифры в гирлянде из ромашек?
— О государь, мне так неловко… но это и вправду была та самая гирлянда. Я, солдат, не так часто бываю при дворе и потому не сразу узнал нашу милостивую повелительницу в очень красивой, статной молодой женщине с таким нежным лицом…
— Хватит, Гантюс, ваши похвалы попахивают кощунством!
— Я спросил у нее, где выход, она ответила с восхитительной любезностью, и тогда я галантно заговорил с ней и стал — проклинайте меня, как хотите, государь, — стал слегка с ней заигрывать. Признаться, латные рукавицы я к тому времени уже снял. Но разве мог я догадаться…
— Если не знаешь, можно ошибиться, — согласился король.
— Королеву подобные вольности, никак не предусмотренные придворным этикетом, весьма удивили, но обороной ей служила лишь прелестная стыдливость. Лицо ее залилось краской, я же как истинный вояка упорно стремился к цели и продолжил штурм. Ну, ваше величество знает, как это бывает…
— Да уж конечно, распускать руки — дело нехитрое. Но позвольте, вы же сказали, что на вас были боевые доспехи?
— Увы, государь…
— Ха-ха!
— Я сказал «увы», но не хотел бы, чтобы ваше величество неверно истолковали мое сожаление — ведь именно благодаря доспехам предательство и совершилось, и вы сейчас поймете, каким образом. В конце концов я узнал королеву по медальону, который она носила на груди: медальон раскрылся, и я увидел в нем портрет вашего величества. О, почему я в тот же миг не обратился в бегство! Но меня разгорячили первые маневры, щеки под полуопущенным забралом пылали, и, сам не знаю как, этот лихорадочный пыл подсказал мне коварный план. Тусклый сумеречный свет плохо освещал комнату, да еще огонь в камине мерцал, и его пляшущие отблески искажали очертания предметов и лиц.
Король нетерпеливо дернулся, и Гантюс извинился за многословность:
— Я говорю это не ради поэтических красот, а чтобы объяснить, в силу какого стечения обстоятельств мой обман удался. Что до лирики, я сам ее терпеть не могу и всякий раз, когда заставал какого-нибудь лейтенантишку за кропанием стихов, без разговоров влеплял ему пятнадцать суток гауптвахты. У меня не забалуешь!
— Да полно, Гантюс, переходите к делу! Помрете же с минуты на минуту.
— Слушаюсь. Королева в смятении вырывалась из моих железных объятий, и тогда я отпустил ее и сказал, подделываясь под голос вашего величества: «Как, сударыня, разве вы не узнаете своего любящего супруга в воинских доспехах?»
— Гантюс! — воскликнул король. — Вы гнусный солдафон! Подлый предатель!
— А что я говорил вашему величеству! Вот видите…
— Ну а потом?
— Королева просияла, хотя в глазах ее мелькнуло удивление. Мы с вами, государь, несколько различного сложения. Я повыше и пошире в плечах.
— Ну разве что самую малость, Гантюс.
— Вот именно, поэтому нетрудно обознаться, и доказательство тому…
Коннетабль в смущении потупился. Повисла пауза.
— И что же дальше? — прервал молчание король.