— Сейчас узнаете. Минуточку…
На полати поставили лампу. Козюлин увидел человека в серой шинели.
— Не узнаете?
— Что-то знакомое. Да, да… Припоминаю… Давыдов, письмоносец?! — радостно воскликнул Козюлин. — Как ты сюда попал?
Сержант Давыдов, волнуясь, начал рассказывать:
— Помните, нас окружили… Так вот, я шел с письмами на капе. Подхожу к вашему блиндажу, а вас нет. Блиндаж развален. Думаю, может быть, кого-нибудь из наших здесь придавило. Наклонился, слышу, хрипит кто-то. Разбросал землю, смотрю — вы! Темнота была, хоть глаза выколи, вот я на себе и притащил вас в эту хату. А люди нашенские спрятали вас.
Сержант, стараясь через силу изобразить на лице радость, посмотрел на Козюлина и добавил:
— Дела-то нам предстоят тяжелые. Да уж поправляйтесь. Покушать вам принес… Потом, глядишь, в путь тронемся.
Через несколько дней с помощью девушки Козюлин слез с полатей. Никогда, кажется, он не испытывал такого огромного желания ходить, как теперь. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом, посмотреть на чистое небо. Но от слабости его еще шатало, и девушка, поддерживая под руку, вывела его во двор. Она разостлала в запущенном садике отцовский кожух.
— А немцы далеко? — опасливо спросил Козюлин, когда они сели.
— Не беспокойтесь… Раньше от пальбы звон стоял в ушах, а теперь и пушки перестали бить, и германских солдат нет на хуторе, они вон там, — она показала в сторону дороги, по которой сновали немецкие машины.
— Нет, я должен беспокоиться, — сдерживая волнение, заговорил Козюлин. — Не время сейчас на полатях отлеживаться. Воевать надо. А вам спасибо, вы мне жизнь спасли.
Вечером Козюлин и его верный друг сержант Давыдов обсудили план выхода из вражеского тыла.
Они шли по полям, по глухим балкам, пробирались через топкие болота. На пути попадались малые и большие реки — они переходили их вброд, переплывали и, выбравшись на берег, мокрые, усталые, продолжали свой горестный путь.
Иногда но ночам, измученные голодом, путники вынуждены были заходить в села. Как-то они двое суток ничего не ели, и гудели от ходьбы ноги, очень хотелось спать, но они шли, шли, шли, зная, что остановиться нельзя. На третьи сутки подошли к небольшому селу. Уже наступила ночь. В небе горели холодные осенние звезды. Взошла луна, и при ее бледном немигающем свете село казалось вымершим. Пахло гарью. Там, где раньше стояли хаты, теперь торчали высокие черные трубы.
Огородами и садами Козюлин и Давыдов пробирались в глубь села, где стояло несколько уцелевших хат. Из одного окна сквозь щели ставен сочился тусклый свет. Давыдов и ему был рад, он даже вскрикнул, но Козюлин взял его за руку:
— В хате, скорее всего, немцы.
— Откуда вы узнали?
— Селянам теперь не до развлечений, рано ложатся спать, — пояснил Козюлин и строго: — Только чур — снимать бесшумно.
— А если выйдут из хаты и окликнут? Тогда что?..
— Беда не велика, — уверенно ответил Кирилл Иванович. — Я же по-немецки немного балакаю. Ну, скажем, «гутен абенд», а потом — по башке.
У них не было ни автомата, ни пистолета, но как им казалось, они были хорошо вооружены. У Козюлина за голенище сапога был засунут длинный остро отточенный напильник, а сержант имел железный шкворень от телеги.