Был сделан опрос почти всех обывателей, когда, в каком направлении был услышан гул от падения болида. Но оказалось, что в эту ночь почти все крестьяне как нарочно почему-то спали мертвым сном и мало кто слышал этот гул; показания же ребят были настолько разноречивы, что строить на них какие-либо выводы было невозможно. Во время опроса в сельсовет приплелась убогая старушенка и терпеливо дожидалась своей очереди.
Когда старуха, наконец, ее дождалась, то оказалось, что старуха глуха на оба уха, никакого шума, понятно, слышать не могла и пришла лишь потому, что «господа» спрашивают «у кого болит».
Старуха долго и пространно, шамкая и пожевывая беззубым ртом, объясняла, где у ней болит: «правый бок пожжет, пожжет, да как саданет»… Насилу развязались со старухой, объяснив, что здесь не больница. Кум Архипыч понюхал оставленный ею старый рецепт и тоже пришил к протоколу.
А работа не подвигалась к цели ни на шаг. Работали уже с неделю; работали поспешно, в виду приближавшихся заморозков; погода портилась и крестьяне всячески отлынивали от удовольствия месить холодную, как лед, трясину. По селу развивалось страшное недовольство.
Мужики иначе не называли инженеров, как «нехристи» и «потрошильщики».
По вечерам старики, сидя на завалинках, вели тихую, но ехидную агитацию против работ:
— Матушку землю потрошить… — скрипел какой-нибудь поросший мхом, вроде гриба, древний дед Яфан или Хведор, — ена нас кормит и поит, а ее потрошат. Грех… смертный грех, мужички!..
Мужики слушали подобные речи и их темные, заветренные лица становились еще темнее, и все неохотнее шли они в воду, несмотря на красноречие кума Архипыча. Реакционная часть Глумилова откровенно возненавидела «кума» и за спиной на «собраниях» по его адресу отпускались неудобные для печати эпитеты.
Пришел какой-то странник и возмущал мужиков, подговаривая против «нечистого дела». Кум-милиционер вынюхал проповедника и засадил его в холодную, но на утро его не оказалось: мужики выпустили.
Собрание на этот раз было бурное; в избе-читальне клубами плавал дым махорки и было жарко до одурения. Несмотря на то, что кум, совместно с председателем Иваном Андреичем, несчетное число раз взывали: «товарищи»! — мужики были неумолимы. А один молодой мужик, бросив шапку на стол, прямо сказал:
— Хоша ты и кум!.. да эх!..
Это решило все дело.
— «Единогласно» — орало все собрание. Кум был бессилен.
Такое положение продолжалось до ноября. Однажды около двенадцати часов темной ноябрьской ночи Архипыч пришел со сходки охрипший и красный. Не раздеваясь и вертя в руках мокрую фуражку, он доложил Старчевскому и Осокину о том, что мужики на собрании держали себя до странности демонстративно и на все просьбы и уговоры отвечали одним словом: «грех, не пойдем, никто не пойдет». Очевидно, здесь пришлось уже натолкнуться на стачку и работу продолжать было невозможно.
Старчевский вспылил:
— Как невозможно? Когда цель еще не достигнута, когда зима на носу! Останавливать работу! Сумасшествие! Вызвать красноармейцев, кавалерию!..
Милиционер молча пожал плечами и, вздохнув, поглядел на потолок избы. Он понимал, что красноармейцы тут не при чем.
— Ну что же? — вскричал нетерпеливый профессор.
— Не то время, гражданин Старчевский, — пробормотал сухо и даже как будто враждебно Архипыч.
Круто повернувшись, Старчевский сел и принялся писать телеграмму.
На утро начальников экспедиции ожидала неприятная новость. На заре мужики с крестным ходом пошли кругом болота и, — что куда хуже — испортили землечерпательную машину и потопили много инструментов. Это выходило уже за рамки обычных недоразумений.
Старчевский в дрожках помчался на место происшествия. Около машины, под мелким осенним дождем, стояли Осокин, инженер-француз, ругавшийся резким фальцетом, и корреспонденты. Больше никого.