Он снова притянул ее к себе.
— Но, дорогая, если ты так любишь Святую Деву, ведь ты будешь стараться ей понравиться?
— Что за вопрос! Конечно!..
Он понизил голос.
— Тогда почему ты ее огорчаешь, воруя?..
Она вновь отодвинулась, на этот раз откровенно рассердившись.
— Ты меня считаешь воровкой?
— Красавица моя, а кто ж ты еще?
Она поднялась, негодуя.
— Ну вот! Я-то думала, что ты привел меня сюда, чтобы говорить мне о любви, а ты меня оскорбляешь!
И поскольку Памела Адоль, которую ее близкие называли Пимпренеттой, была еще совсем ребенком, она разрыдалась как дитя. Бруно Маспи не мог видеть свою крошку плачущей, и, взяв ее за руку, он притянул ее к себе.
— Послушай, Пимпренетта, с тех пор как ты покинула школу, чем ты зарабатываешь?
— Но…
— Т-с-с… Ты помогаешь своему отцу обманывать таможенников и берешь все, что плохо лежит на пристани.
— Ага! Видишь! Ты же сам говоришь: я не ворую, а беру то, что плохо лежит!
— Когда за тобой придут полицейские, вряд ли их будут интересовать эти словесные выкрутасы… Тебе, наверное, очень хочется сесть в тюрьму?
— Мне? Ты что, с ума сошел, Бруно? Да никогда этого не будет. Полиция меня и не замечает даже.
— Тебя видит Богоматерь.
— Ну она же берет в расчет то, что я никогда и ничего не беру у бедных.
Он вздохнул, обескураженный: Пимпренетта так искренне оправдывала свои безнравственные поступки, что на нее невозможно было даже сердиться. Он обнял ее и прошептал:
— Так ты меня все-таки любишь?
— Что же ты хочешь, ведь я тебя так давно люблю и уже даже не представляю, что нужно сделать, чтобы разлюбить тебя.