Позже я услышал фразу Колодея:
— Если это все правда — ему нужно при жизни поставить памятник. А если он врет — расстрелять сегодня, сейчас…
Через много лет я узнал, что Колодей тогда говорил о Т.
Наступила еще одна зима — и вдруг я обнаружил, что седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится «операция». Люди разговаривали как перед боем — чуть возбужденно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.
— Едете? — спросил я Берга, чистившего маузер.
— Надо быть, едем, — неопределенно ответил Эрих.
Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие — Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня «операцию», я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.
— Возьмите с собой! — попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.
— Я же не начальник, — сказал Рянгин.
— Идите к папе Ване, — посоветовал Берг.
Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.
— Убьют его, а потом с нас спрос, — сказал Бодунов.
— Обязательно спросят, — согласился Николай Иванович.
— Так уж непременно и убьют, — неуверенно произнес я.
Бодунов вздохнул:
— Бывает — убивают.
Чирков тоже вздохнул:
— Банда трудная, не шуточная…
— И замерзнет он, — сказал Бодунов. — Ишь приоделся — полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.
— К тридцати! — сказал Чирков.
— Товарищи, — заныл я, — но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…
И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле — угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием — взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.