Прошел год, и отец Рохеле решил, что пора приобщать молодого зятя к профессии лесоторговца, которая должна была впоследствии, по его мысли, обеспечить семье дочери надежный доход. «И вообще, — думал он, — кому же как не Нахманке наследовать после него его дело и опыт!» Отныне Нахманке пришлось время от времени разлучаться со своей милой женой, уезжать с тестем и заниматься делами коммерческими. Конечно, молодой человек нисколько не был этому рад, но что поделаешь, разве можно было идти против воли тестя! И Рохеле приходилось иногда грустить в одиночестве.
Но теперь не одни только книги занимали ее мысли. Она охотно втягивалась в домашнюю работу, к немалому удивлению бабушки и служанки. Мало того, она с удовольствием начала шить и рукодельничать, а глухота вовсе не мешала ей чувствовать себя счастливой женщиной. Наступала пятница, мужчины возвращались домой, неся пыль на сапогах своих и радость в сердце. Счастье переполняло молодую пару, и все то время, что было им отведено, они желали друг друга. Но кончалась неделя, и мужчины снова отправлялись в путь, продолжая страдать от клопов и неустроенности гостиниц маленьких городов, — что же делать, когда дела, дела!.. Ну, а пока что у молодых впереди были две упоительные ночи. И так летели неделя за неделей.
И вот началась первая мировая война. В жизни Рохеле по-прежнему ничего не изменилось, но на лица отца и Нахманке легла тень озабоченности. Вскоре в Дилков явились первые беженцы. В семье стали поговаривать об отъезде, потом разговоры заглохли, и все осталось без изменений. Достаток семьи целиком зависел от леса, поэтому тогда еще не представлялось возможным бросить места, их кормившие. Впрочем, немцы так и не дошли тогда до Дилкова. Но вот пришел семнадцатый год! Незадолго до этого Рохеле потеряла мать, несмотря на то что покойница, бедняжка, все двадцать лет, что страдала желудком, каждый день добросовестно ела куриный бульон с крылышками…
После смерти дочери бабушка Витель продолжала вести дом. Это была крупная энергичная дама семидесяти лет, но возраст есть возраст, и неожиданно Рохеле, проявив решительную настойчивость, взяла на себя ряд домашних забот. Жизнь семьи текла без особых изменений, молодые супруги жили душа в душу, одаривая друг друга теплом и лаской, и в глазах их по-прежнему отражалось звездное небо и красота окружавшего их мира. Земля еще не была тогда ввергнута в пучину бед, и впереди людям еще пока оставалось немного радости. А потом… Потом все изменилось.
В девятнадцатом году в дом несколько раз врывались петлюровцы, пока не забрали все, что можно было унести. Но беда не ходит одна, и однажды, когда отец Рохеле с зятем отправились по делам, на них напали люди из банды Шкуро. Отец Рохеле, крепкий и сильный мужчина, был не из тех, кто покорно склоняет голову. К несчастью, бандитов было много, и они убили его. Нахманке выпрыгнул из телеги, пытаясь спастись, но в него выстрелили и тяжело ранили. Каким-то чудом ему удалось добраться до дома. Пуля задела позвоночник, известный врач Анград сделал ему операцию, и Нахманке выжил. Но до самой гибели своей он был прикован к постели.
Нечего и говорить, что жизнь сделалась очень трудной. Прислугу давно рассчитали, не было уже и куриного бульона, как не стало и многого другого… В дом незаметно вошла нищета. Бабушка постарела; и весь груз забот лег на плечи глухой Рохеле. Могла ли когда-нибудь Витель, внучка знаменитого раввина, представить себе, какой горькой окажется ее старость! Правда, в Дилкове в то время еще существовала еврейская община, и были еще люди, стремящиеся служить милосердию. Они помогали дочке именитого раввина. Несчастный Нахманке ел этот чужой хлеб, но сердце его обливалось слезами. Он не мог смотреть, как бьется его жена, ему хотелось только одного — поскорей умереть…
Через некоторое время в стране ввели нэп. Многие вернулись к своим обычным занятиям, вновь расцвела мелкая торговля, возродились ремесленные производства, а сапожники и портные стали называться частниками. Рохеле тоже решила открыть свое дело. Для начала она продала отцовское пальто и купила вязальную машину. А потом ей удалось уговорить мужа заняться работой. Слава Богу, хоть руки у него были целы, и Рохеле устроила его в кресле, а столяр Эфраим Мендель соорудил для него специальный стол. Словом, Нахманке научился вязать. К счастью, в Дилкове была организована артель инвалидов, и Рохеле с мужем стали ее членами. В артели выдавали хлопковую и шерстяную пряжу, из которой инвалиды вязали чулки, носки и кипы. Поневоле новый ритм жизни захватил их, работа спорилась, вязальная машина жужжала…
А в двадцать первом их уплотнили, — в дом вселился ответственный работник исполкома, забравший себе четыре комнаты. Отныне Рохеле с Нахманке занимали две небольшие комнаты. Но им было не привыкать к очередным невзгодам, они приняли их как должное. Жизнь продолжалась, Рохеле колола дрова, топила печь, варила еду… Незаметно сменяла друг друга череда обычных, заполненных трудом дней. Иногда казалось, что они всегда так жили, и что не было у них другой, прежней жизни. Потому что давно уже ничего не осталось от былых дней — воспоминаний, и тех не осталось…
В одно безрадостное утро Рохеле нашла свою бабушку мертвой. Но жизнь вытворяет с нами все что ей вздумается, и никому не дано выйти за пределы предназначенного его роду… Во второй половине XIX века в Дилкове жил раввин Хаим-Иехиэль-Михаэль Бухман, известный своей ученостью человек, почитаемый всеми в городе. Старое поколение помнило его и продолжало хранить память о нем. Его внучка Витель, несмотря на тяжкие горести, выпавшие ей на старости лет, до конца своих дней держалась с достоинством. Весь Дилков, от мала до велика, пришел отдать ей свой последний долг. Потому что с ней ушел из жизни не просто старый человек, — со смертью Витель рухнул символ прежней жизни, прошлое угасло безвозвратно.
В жизни все так: уходит одно и приходит другое, и все сплетается и расходится по странным ее дорогам. Неожиданно Рохеле, на сороковом году жизни, забеременела. Она желала этого давно и упорно, чего она только ни делала, к каким только врачам не ездила! Но именно теперь, когда двум инвалидам стало особенно тяжело, бог вспомнил ее просьбы и решил их исполнить. Ой-ва-вой такому счастью! Весной тридцать первого года Рохеле родила девочку, названную в честь бабушки Витель. Так в жизни Рохеле появилась еще одна, но уже счастливая забота. Бог даровал ей под старость долгожданного ребенка, сделавшегося утешением своих бедных родителей.
Теперь Рохеле не могла работать как раньше, и единственным кормильцем семьи остался покалеченный Нахманке. Хотя, на сколько его, беднягу, могло хватить? Он часто поворачивался лицом к стене, чтобы скрыть отчаяние и слезы в глазах. Несмотря на это Рохеле не унывала, а маленькая Витель росла, ничего не ведая. Но время шло, и шло оно не только стороной, но и в Дилкове. Нахманке сильно поседел, а лицо Рохеле покрыли морщины…
Настал день, когда подросшая Витель отправилась в школу. День был на редкость теплый и светлый, и по-особенному праздничный. По дороге шагали дети с охапками цветов. Вот наконец Вителе входит в класс, — в руках у нее школьный портфель, она идет по свежевыкрашенному коридору, вступая в новый, удивительный период своей жизни! И он будет длиться ровно десять лет, ну а после, — после Вителе уедет в Киев и поступит в институт… В какой-нибудь, куда захочет… Так думает Рохеле, глотая слезы счастья, не сводя взгляда с девочки, этого дарованного родителям чуда… И коридор, по которому идет Витель, представляется Рохеле дорогой в Киев, в будущее, которое ожидает девочку… А дома больной Нахманке крутит ручку машины и ткет пряжу… Ведь ему уже пятьдесят, и жизнь его вроде и прошла… Что у него впереди? Какое у него может быть будущее?..
Через некоторое время оно нагрянуло, это будущее, — оно ворвалось в Дилков грохотом войны, и жители городка бежали на восток, кто на телегах, а кто пешком. Но разве могли вот так бежать неизвестно куда два жалких инвалида с маленькой девочкой?
Пришел день, и немцы ворвались в покосившийся домик неподалеку от синагоги, убили лежавшего в кровати Нахманке, а Рохеле с девочкой погнали неизвестно куда.
Странный и страшный конец ждал еврейскую общину Дилкова. Немцы собрали всех евреев на площадь и натравили на них псов. Медленно и долго метались в воздухе крики, кровь, клочья одежды, человеческое мясо — на площади когда-то доброго и тихого городка Дилкова. Потом немцы разрушили здесь все еврейские дома, и дом возле синагоги, и саму синагогу…
Я вспоминаю глухую тетю Рохеле, я помню ту свадебную ночь, красивое лицо и темные волосы невесты, радость в глазах застенчивого Нахманке… И слышу, как плачет скрипка в руках Иделя…
от какая история приключилась с бухгалтером Шапиро. Случилось это, когда немцы вошли в город.
Первые два месяца все было тихо-спокойно, никто здешних евреев не обижал, но тень черной тоски легла всем на душу. Нехорошие, дурные слухи бродили по городку. Кто одно говорил, кто другое, а кто и третье. Но решили, что ни бургомистр, ни комендант евреев не тронут. Потом кто-то сказал, что вскоре прибудет специальный отряд эсэсовцев…
Тем временем в городок хлынули первые беженцы из окрестных местечек, где уже произошли массовые расстрелы населения. Они-то и рассказывали цепеневшим от ужаса людям, как все это было. И великий страх переходил из дома в дом, сковывал разум и холодил кровь.
Подоспела осень, позолотила деревья, и вот уже первые пятипалые листья, оторвавшись от веток, легли на землю. Задули ветры, понесли и закружили листву и разбросали ее над садами и крышами затаившегося городка. Дрогнули и самые стойкие деревья. Державшиеся до последнего, они стремительно начали облетать, теряя листву не только при сильных порывах ветра, но и от легкого дуновения. Потом зарядили дожди, превратившие улицы в болото. Потянулись долгие серые дни, неторопливо сменяя друг друга, полные страха и бессильного отчаяния.
Евреи старались не появляться на улицах, чтобы лишний раз никому не попасться на глаза. И все же иной раз приходилось выходить из домов, на рынок, например, купить еды или что-то продать, но каждый, как мог, проявлял осторожность и старался оставаться незамеченным.
Израиль Исаевич Шапиро, тот самый, о котором пойдет речь, как и все евреи в городке, сидел в своем доме и никуда не выходил. Это был тихий человек небольшого роста, лет шестидесяти. Он курил трубку и носил очки.