Вот старческий дребезжащий тенорок чего-то блеет. Когда Доцент постареет, если конечно доживет до этого времени, то ровно так же дребезжать будет. А сейчас чего это ему надо?
— … Дай людям вволю хлеба, мяса и вина, — требовал от кого-то тенорок, — дай им кров и одежду. Пусть исчезнут голод и нужда, а вместе с тем и все, что разделяет людей" .
Хе, коммуняка. Ну точно, как Доцент… Всем всего, на халяву и досыта…
— И это все? — спросил другой голос. Другой был звучным, хорошо поставленным баритоном.
Как же его, второго, звали? Погоди-ка, точно — дон Румата. Надо же, сколько раз он в детстве представлял себя на месте благородного дона. Пожалуй, и клуб для великовозрастных балбесов — фанатов меча — именно потому финансировал. И сам десять лет мечом махал, как заведенный. Смешно! Так, чего это они там?
— Вам кажется, что этого мало? — задиристо проблеял все тот же тенорок.
— Бог ответил бы вам: "Не пойдёт это на пользу людям. Ибо сильные вашего мира отберут у слабых то, что я дал им, и слабые по-прежнему останутся нищими". —
А что, — подумал бывший вожак "заводских", — все так и было бы, вздумай Господь вдруг расщедриться на манну небесную. Всегда найдутся крутые пацаны, которым больше всех надо. А уж лохов-то почистить, так ведь святое дело! Стоп, а почему это Румата моим голосом говорит? Или это я, а не Румата? А, ладно — пофиг! Так, а доцент чего?
— Я бы попросил бога оградить слабых, "Вразуми жестоких правителей", сказал бы я.
Во, правильно! В натуре коммунист, одно слово. Жестоких правителей к стенке, и колбасы всем! Нормальный ход. Многие бы подписались. Да и подписывались уже, в семнадцатом… Ага, а я ему чего в ответ говорю?
— Жестокость есть сила. Утратив жестокость, правители потеряют силу, и другие жестокие заменят их.
Епрст! Это что же — это я такое сказал? Это же барон мне про жестокость втюхивал. А теперь и я за ним? О, дела… Ну, теперь одна надежда на Доцента. Может он со своим коммунизмом чего дельное придумает. Давай, доцент, жги!
— Накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять жестокость к слабым.
Ай, молодца, Викторович! Так их!
Да мы сейчас с тобой этот мир в бараний рог свернем. Чтобы это… Чтоб никакой больше жестокости. Мы жестоким-то покажем, где раки зимуют! Да они еще сами с обрыва прыгать будут, чтобы быстро и безболезненно… Стоп-стоп-стоп! А я что же? Еще, что ли сейчас говорить буду? Да ну его нахрен, мы же с Доцентом уже все решили — мочить козлов, чтобы неповадно!
Да не буду я это говорить, не хочу… — Вот только голос, его же собственный голос, и не думал останавливаться, предательски выбивая из господина Дрона последнюю надежду.
— Человек рождается слабым. Сильным он становится, когда нет вокруг никого сильнее его. Когда будут наказаны жестокие из сильных, их место займут сильные из слабых. Тоже жестокие. Так придётся карать всех, а я не хочу этого…
Вот так, значит? — лениво колыхался студень угасающего рассудка. — Мы с Доцентом, стало быть, заламываем всех жестоких из сильных. Которые все под себя подгребают, а народу — хрен на постном масле. Всех этих гребаных де Донзи! Мол, ребята, коммунизм! Счастья всем, досыта, и пусть никто не уйдет обиженным. А тут из толпы ребят выскакивают маленькие такие дедонзишечки, мол, здрасьте, мы теперь тут, среди бывших слабых, главные. Новое, стало быть, начальство. Ну-ка, быстро, карманчики вывернули! И, кто не спрятался, мы не виноваты. Пожалте расстреливаться…
Господи-и-и! Что же за скотину ты сотвори-и-л!
Сквозь слегка расступившееся марево вновь проступила кривляющаяся физиономия барона. Он по-прежнему что-то говорил, кривил губы, размахивал руками. Изо рта время от времени выскакивал раздвоенный змеиный язычок, ехидно помахивал господину Дрону и прятался обратно. Тело барона извивалось теперь уже вполне видимыми кольцами — мощными, гибкими, смертельно опасными, но по-своему красивыми.
Как-то незаметно к баронской физиономии добавилась еще парочка. — А, да это же Меркадье с Доцентом! — Парочка приятелей языков никому не казала и организмы свои кольцами не выкручивала. Однако выглядела все же подозрительно. Оба открывали рот — то вместе, то по переменке — но слышно опять-таки ничего не было. Ладно, ребята, что-то я устал сегодня, — подумал утомившийся депутат и попытался зевнуть. Вся троица тут же послушно исчезла. А вместе с ними исчезли и стол, и потолок трапезной.
Да и вообще все.