Винников Евгений Соломонович. Родился в Москве в 1938 году. Окончил Литературный институт имени М. Горького (1972 г.). С 1961 года выступает с очерками и рассказами в периодических изданиях (журналы «Знамя», «Молодая гвардия», «Юность», «Смена» и др.). По заданиям редакций и в составе геологических экспедиций много ездит по стране, но предмет его особой привязанности — Сибирь. На сибирском материале написаны рассказы «Идол», «Урман», «Свет кедровых ночей». В 1974 году Е. Винников и В. Гербачевский в качестве специальных корреспондентов журнала «Знамя» выезжали на трассу Байкало-Амурской магистрали. В настоящее время автор работает над историко-художественной повестью «Вариант Богдановича», рассказывающей о проектах и судьбе Е. Богдановича, пионера идеи сооружения транссибирской железной дороги. В нашем ежегоднике автор выступает впервые.
Гербачевский Виталий Петрович. Родился в 1937 году в городе Александровске-Сахалинском. Окончил военное училище и факультет журналистики МГУ. Работал в Радиотехническом НИИ АН СССР, в газете «Московский комсомолец», в редакциях журналов «РТ» и «Знамя». Автор нескольких книг, а также рассказов, опубликованных в журнале «Знамя». В нашем ежегоднике выступает второй раз. В настоящее время работает над книгой очерков о Крайнем Севере.
Рассказ
Рис. И. Шипулина
И разве не удивительно само по себе озеро, да сравнить его просто не с чем. У реки — конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Море вообще бесконечно, море всегда старается убедить, будто ты стоишь на краю света. Река — вся движение, вся энергия. Озеро замкнуто, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе, в нем есть некая законченность, завершенность. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий взгляд. В пего нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по его берегам, словно вспоминая любимую песню. Да и есть ли у озера берега? Берег у него по сути дела один и совершенно бесконечный, как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять — ох как трудно.
Река всегда разделяет, у нее берега два, где бы ты ни стоял над ней. Недаром по рекам издавна проходят границы.
Я уже не говорю о морях. Моря и океаны разделяют целые континенты. Порою даже трудно представить, что за страна лежит там, на другой стороне океана. Между тем озера как бы объединяют вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к ним, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубину. И только небо все знает и помнит об озерах. Озеро и есть частица неба, родившаяся для того, чтобы каждый мог прикоснуться к нему ладонью или губами.
Я вспоминаю, как среди ясного предвечерья на Глубокое надвигалась гроза. И рассекающие берег заливы Глубокого сначала похолодели, потом стали будто оцинкованными. Озеро насторожилось. Дождя туча принесла немного, только полыхнула раз-другой среди его берегов, слегка подсветила и подплавила темные глубины. И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, стало прозрачным, кажется, до самого дна, приняв другую сторону берега, с соснами и елями.
Надо сказать, что вода в Глубоком вообще зеленая, но не от того, что она цветет или мутна; зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега каждый камешек на песчаных отмелях, словно на ладони. К середине, где озеро уходит на сорок метров вглубь, а по словам старожилов, и до ста, оно все зеленее, зеленее. Вода эта чистая и, на удивление, мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уж искупался, кожа становится шелковой, легкой, как у младенца.
Где вода, там и туман. Моря собирают над собой не туманы, а тучи, и не просто тучи, а целые державы туч. Они стелются над океанскими просторами, поднимаются над планетой и обрушиваются на берега ураганами, чудовищными и неотвратимыми. Ломаются и тонут суда, разлетаются в щепки самолеты, опустошаются берега, и люди в бессилии протягивают руки к небу или закрывают голову и бегут куда глядят глаза.
Вдоль рек туманы движутся, как флотилии, они плывут, послушные течению вод, и слышен шелест в них, как будто переговариваются паруса. Речные туманы — странники, они тоже должны куда-то двигаться, заглядывать в каждую лощину, расстилаться по лесам, по луговым долинам. Они повсюду пришельцы, то добрые, то злые.
Я видел, как над Глубоким в ясном предвестии утра собирался туман. Он окутывал сразу все три губы нашего озера. Он даже не поднимался из воды, а возникал как бы из ничего. Ровный, какой-то спокойный, он густел, превращая озеро в неведомую страну. Так возникают сказки, когда нельзя сказать, кто их сложил, как они родились, а просто сказка появилась — и все. На той стороне деревня исчезла. И ельник около нее тоже. Вместо ельника возвысился какой-то скалистый остров, и на острове возникла башня. Башня высокая и гордая, совсем как Гремячая на Запсковье. Она насторожилась и напряженно всматривалась во все стороны сквозь туман, ожидая врагов и не давая им подойти незамеченными. Я сел в лодку и поплыл к этой башне. Она то появлялась, то исчезала среди тумана. Она следила за мной, может быть предполагая во мне гонца, который на всех веслах несет тревожную весть: надвигается враг или какая-то беда. Мне даже почудилось, будто башня раз или два ударила гулким звоном, чтобы я не заблудился и знал, что меня настойчиво ждут. Но туман начал рассеиваться, и я увидел на берегу густой ельник и одинокую, в стороне, большую ель, которую по мощи и в самом деле можно было принять за башню. Туман рассеивался и, мне кажется, не поднимался. Из него начал покрапывать дождик. Крупные, но легкие капли принялись падать на большом расстоянии друг от друга, так что трудно было сказать, дождь это или нет.
Во всяком случае, когда я вернулся к школе и поднимался тропинкой, по кленам, березам и липам расходился звучный равномерный грохот. И я понял: это туман играет свой утренний медленный марш. В нем не было тревоги, птицы пели, как это всегда бывает хорошим утром, и было ясно, что день будет погожим.
Погожие дни всегда хороши над озерами.
Если встать на берегу озера Ладожского, за спиной оставить Приозерск, город с прежним названием Кексгольм или Кекисальми, а еще раньше Корела, просто стоять и смотреть вперед, того берега не увидишь. Не такое это озеро, оно похоже на море. Берега его висят в воздухе, там, где упираются в небо. И совсем неважно, небо ли спустилось в воду, или берега рвутся в воздух. Ведь цвет воды и неба одинаков: белесый, северный, чуть жемчужный. Нужно смотреть туда, в сторону острова Валаам. Он рассыпал вокруг себя полсотни мелких островов, загромоздился скалами и соснами. То заповедная земля художников русской пейзажной школы, куда приезжали они на все лето, покидая каменные города. Эти скалы помнят походку Шишкина, Якоби, Куинджи. Но стоишь, смотришь, и такое ощущение, словно это берег или Белого моря, или самого Ледовитого океана.
Спускаешься ли тропой к озеру Рица — оно лежит в глубоком разгорье, обрамленное, да, именно обрамленное, еловыми, пихтовыми и кленовыми лесами. Оно лежит, полное сознания своей притягательности, как прекрасная женщина, которая знает, что мимо нее трудно пройти, не обернувшись. Вода, почти бездонная, высвечена здесь и там лучами южного солнца. На дальнем берегу в ресторане выплясывает бойкая музыка, и новенькие прогулочные катера катают по глади веселую публику. К такому озеру подходишь с опаской и неуверенностью: а достоин ли ты сюда прийти? Так берешь в руки хорошо ограненный редкий изумруд или алмаз, которых давно уже нет в ежедневном обиходе, потому что они достояние государства, не имеющее цены. Даже к поэтическим описаниям, когда сравнивают что-либо с драгоценным камнем, иной раз теряешь доверие и перестаешь их воспринимать. Отсюда все время хочется уйти, подозревая, что слишком долго здесь ты задержался. И только туристы да отпускники чувствуют себя здесь в своей тарелке, уверенные, что им эта Рица и уготована. Впрочем, и они тут задерживаются ненадолго.
Надолго можно задержаться где-нибудь в Саянах на Ойском, скажем, озере, что в трех километрах левее и выше трактовой станции Оленья Речка. Но и там не всякому уютно. Уютно здесь рыбаку или охотнику. И в озере, и в реке, из него вытекающей, играет хариус. Берегами ходит медведица с пестуном и медвежатами. К высоким гольцам и на таскылы уходят от комаров маралы. Осенней порой они зычно кричат, и зов их ходит над озером от вершины к вершине. Ночами здесь одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами кедрах. Кажется, что, кроме костра, ничего пет на всем свете. Даже пет палатки, которая всего в десяти шагах от костра. Когда же взойдет луна, глазу непривычно и дико. Голые каменистые громады лежат отчужденно. Они не то что молчат, они враждебно онемели, словно человек для них — диковинное создание, впервые появившееся здесь, от которого ждать можно чего угодно. Словно ты на Луне среди багрово-пепельных нагромождений или где-то на десятки миллионов лет позади. Того и жди, что из черной воды высунется диплодок с головой овцы, шеей змеи и туловищем чудовищно разбухшего слона, с тусклым взглядом, в котором даже не отражается лунный свет. Здесь нужно жить только пустынникам, для которых все земное ничтожно, потеряло смысл.
Я рад, что пришел на Глубокое. Здесь вытянулся вдоль песчаного берега и чуть поднялся в гору маленький поселок. Он потеснил немного старый лес и высадил свои деревья. Поначалу в нем разглядишь не очень много домов. Друг другу они не мешают. Вдоль воды поселок поставил магазины, почту, столовую, деревянные домики интерната. Он поставил на горе каменную школу в три этажа, а на другой горе — клуб. Глубокое рано засыпает, и уже к десяти часам горят окнами только клуб да опустевший магазин, да фонарь на небольшой площади перед конторой совхоза. В темноте изредка промчится, вспыхивая фарами, мотоцикл. Запоздалый человек возвращается из гостей или клуба, а может быть, из соседней деревни. Над Глубоким и окрестными деревнями горит своими красными огнями телевизионная ретрансляционная вышка. Самый яркий свой огонь она держит на высоте двух сотен метров, этакая сельская Эйфелева башня. В небольшой столовой уютно, всегда немноголюдно, выбор блюд невелик, но готовят здесь вкусно и дешево. Под вечер за столиками усаживаются рабочие, пьют себежское пиво и вполголоса толкуют о том да о сем. Народ здесь разговорчивый, приветливый, как берега и воды этого озера.
Здесь, в этих водах, гуляют плотва, окунь, щука, судак, угорь, лещ, нельма, пелядь, сиг. А рыбаков немного. И все пронизано какой-то поразительной добросердечностью, доброжелательностью, мягкостью. Песок под ногами, если входить в озеро, ласковая вода, цвет сосен и запах люпина по взгорьям, дыхание вереска в лесах, улыбки людей — и сам ты в этом мире становишься добрее сердцем. Проедет старик в телеге и поклонится, промчится девушка на мотоцикле — улыбнется, пройдет из конторы шофер — поздоровается. Я часто вижу девочку лет одиннадцати, она гуляет с подружкой гораздо меньше ее ростом и годами. Я совсем ее не знаю. Я встречаю ее, когда вечером иду к колодцу за водой. И девочка мне улыбается, словно мы с ней вместе строили где-то из песка и камушков город. Ну как же ей в ответ не улыбнуться! Два мальчика тащат из сада ведро яблок.
— Хотите яблоко? — спрашивают они.
Ну как же не захотеть! И славный же у этих яблок вкус и аромат!
Такое вот оно, Глубокое. И поселок и озеро. И другие озера. В ближайшей окрестности их семь, братья и братцы. Братья — это Глубокое и Каменное. Каменное, может быть, и старший брат. Оно километров шестнадцать в длину, широкое, на нем около трех десятков островов. Берега то пологие, то низкие, и гряды валунов по берегам, будто вымывает их озеро из глубины, когда волнуется. На это озеро ездят рыбачить из Глубокого. В серую погоду, когда низкие тучи стелются над землей, здесь словно оживают старинные былины и будто слышатся и грохот мечей, и свисты стрел, и ржание боевых коней.