Сур-Гаджи-Паллу был весьма ловкий и энергический деловой человек, быстрый на умственные соображения и рожденный кажется быть оборотливым промышленником. Глаза его никогда не оставались в покое: он разглядывал то меня, то постель, ружья, холст, словом глаза его чем-нибудь да были заняты. Его пальцы тоже постоянно были за делом; они были одарены какою-то неудержимою страстью что-нибудь ощупывать; разговаривая со мной, он касался ими то моих панталон, то сюртука, то ботинок. или же ощупывал свою собственную рубашку; если глаза его случайно встречали какой-либо новый предмет, то все его тело наклонялось вперед к незнакомой вещи. Челюсти его тоже были в постоянном движении, вследствие приобретенной им скверной привычки жевать бетель и известь, а иногда табак и известь. Он был благочестивый мусульманин и строго соблюдал внешние обряды правоверных; он приветливо кланялся мне, снимал свои башмаки, входил в мою палатку, твердя, что он недостоин сидеть в моем присутствии и затем, усевшись, начинал говорить о деле, всегда исполненном крючкотворства. О буквальной и практической честности этот юноша не имел и понятия; чистая истина была для него совершенно чуждою вещью; ему столько раз приходилось лгать в течение его непродолжительной жизни, что глаза его, по-видимому, совершенно утратили смелый взгляд невинности; словом он обратился в самого отъявленного и опытного негодяя.
В течение шести недель, проведенных мною в Багамойо, в ожидании людей, этот двадцатилетний юноша доставил мне столько же хлопот, сколько все нью-йоркские мазурики причиняют начальнику полиции. Он находил случай раз шесть надуть меня в течение одного дня и плутовал, не моргая ни одним глазом. Он ставил, например, в счет холст, выданный пагасисам, и клал на каждого человека по 25 доти; по отправке же оказывалось, что он выдал им не более 20 каждому, а некоторым и 12. Сур-Гаджи-Паллу утверждал, что выданный им холст самого высокого достоинства, вчетверо лучше обыкновенного; в действительности же это оказывался самый скверный холст. Он являлся лично в мой лагерь и требовал 40 ф. бус сами-сами, мерикани и бубу на пошо, т.е. на прокорм каждому, и потом составлял в свою пользу от 5 до 30 ф. Он плутовал и относительно наличных денег так он спрашивал 4 дол. на перевоз через Кингани за каждых десять пагасисов, между тем как в действительности перевоз стоил только 2 дол. И подобные плутни были в ходу каждый день в течение целого месяца. Когда я выводил наружу его плутни в присутствии его товарищей, то он ограничивался тем, что пожимал плечами: краска стыда была незнакома его бледным щекам.
На него не производила никакого влияния угроза уменьшить награду за его труды; он предпочитал синицу в руках журавлю в небе.
Читатели спросят меня, может быть, почему я не прекратил с ним дело тотчас же, как заметил его плутни? — На это я отвечу, что я находился в полной от него зависимости, не имея возможности заменить его другим человеком; без него я вынужден был бы пробыть в Багамойо по крайней мере шесть месяцев, по истечении которых нечего было и думать об успехе экспедиции, а между тем, слух о ней облетел весь мир. Первым залогом успешности моего предприятия был немедленный отъезд из Багамойо, после которого я мог быть более самостоятелен в своих действиях. Но в это время положение мое было крайне неприятно. Я уже говорил, что у меня было на 1,750 дол. золота для носильщиков, или 3,500 доти, не считая других товаров. Полагая на сто сорок пагасисов по 25 доти на каждого, я предполагал, что тем и должны покончиться мои транспортные расходы, но как я ни пытался вразумить молодого индуса, что я не так глуп, чтобы не понять его плутней, что мною истрачено 3,500 доти, между тем как он доставил мне только сто тридцать пагасисов, считая на каждого 25 доти, что составит в общей сложности 3,200 доти — Сур-Гаджи Паллу продолжал твердить, что я ему еще должен 1,400 дол. наличными деньгами. Доводы его заключались в том, что он доставил 240 доти улиахского холста, который стоил вчетверо дороже моего, т.е. равнялся 960 моим доти, что ему приходилось тратить деньги на перевоз, на подарки властям, на ружья на отыскание пагасисов и т.д. Его наглая ложь привела меня в негодование, так что я объявил ему, что если он не исправит своего счета, то я не дам ему не полушки.
Все мои угрозы и обещания не производили на него никакого влияния, и только после прибытия Канджи, тоже агента Тариа-Топана, мне удалось заставить его уменьшить счет до 738 дол. Трудно сказать, кто из них был более отъявленный плут — Канджи или молодой Сур-Гаджи-Паллу; в сущности между ними не было никакой разницы. Но Бог с ними, не желаю им испытать тех огорчений, которые выпали на мою долю в Багамойо.
Не думайте, дорогой читатель, что приводимые мною, и, по-видимому, мелочные, обстоятельства составляют лишний груз в моей книге. Я привожу факты, а знать факты — всегда поучительно. Каким образом я познакомил бы вас с вынесенным мною опытом, если бы не вошел в описание этих мелочных обстоятельств, доставляющих путешественнику столько огорчений. Если бы я был правительственным агентом, то стоило мне только шевельнуть пальцем — и в течение недели мне было бы доставлено требуемое количество пагасисов. Но как частное лицо, не облеченное никаким официальным полномочием, я должен был вооружиться терпением и молча сносить все неприятности.
Фаркугар и Шау деятельно были заняты устройством палаток из плотной парусины, которая могла бы противустоять влиянию мазики и предохранить меня от болезней, а вещи — от порчи. Теперь, когда я возвратился жив и невредим, хотя и вынес двадцать три лихорадки в течение 13 месяцев, я должен сознаться, что обязан сохранением жизни, во-первых, милосердию Бога; во-вторых — энтузиазму к моему предприятию, который одушевлял меня от начала до конца; в третьих, тому, что я не разрушал свое здоровье неумеренностью; в четвертых, крепости моей натуры; в пятых, тому, что я никогда не предавался отчаянию, и в шестых, тому, что я запасся непромокаемою палаткою. Я пользуюсь этим случаем, чтобы посоветовать путешественникам, при покупке палатки, не полагаться на вкус мастера, а выбирать самую лучшую и прочную палатку, не взирая на ее цену. В результате она окажется самою дешевою, и ей многим будет обязан путешественник.
Настоящий параграф посвящаю неопытным путешественникам, с целью предостеречь их от ошибки, жертвою которой я был сам. Нужно быть весьма осторожным в выборе оружия, как для охоты, так и для защиты. У путешественника должно быть по крайней мере три рода различных ружей. Одно — для дичи (fowling-piece), другое — двухствольный карабин, № 10 или 12, и третье, магазинное ружье для защиты. Для мелкой дичи я советую взять ружье (fowling-piece) № 12, стволы которого имели бы по крайней мере четыре фута в длину. Для крупной африканской дичи самыми лучшими ружьями могут служить английские карабины Ланкастера иди Рейли, а для боевого оружия лучше всего взять повторительный американский карабин Винчестера.
Если я советую употреблять как боевое оружие американское ружье системы Винчестера, то вовсе не хочу сказать этим, что путешественник должен брать его для нападения, а для успешной защиты своей жизни от африканских бандитов, нападения которых можно ожидать во всякое время.
Я видел молодого человека, возвратившегося из внутренних частей континента, который утверждал, что, по его мнению, «образцовая винтовка» (Express rifle) — лучшее из всех ружей для охоты за африканскою дичью. Очень возможно, что молодой человек был прав и что «образцовая» винтовка обладает всеми приписываемыми ей достоинствами, но он никогда не охотился с нею за африканскою дичью; я также никогда не пробовал этого, и потому не стану опровергать его мнения. Однако, я могу сообщить результаты своей практики с другими винтовками, бьющими так же сильно как и «образцовая», и могу заверить его, что хотя пуля и пробивает животное насквозь, однако оно редко падает при первом выстреле. С другой стороны, я могу сообщить ему, что во время моего путешествия с доктором Ливингстоном, он давал мне свою тяжелую винтовку Рейли, благодаря которой я редко возвращался с охоты без одного или пары убитых мною животных, причем убедился, что пули Фразера совершенно выполняют свое назначение. Подвиги, сообщаемые капитанами Спиком и сэром Самуилом Беккером, перестанут возбуждать удивление молодого охотника, если в руках его винтовка Ланкастера или Рейли. После непродолжительного упражнения, он сравняется с ними, или даже превзойдет их, если только обладает твердою рукою и верным глазом. Я пишу эти строки именно с целью доказать эту мысль. Африканская дичь требует больших калибров, потому что обыкновенные калибры хотя и бьют достаточно сильно, однако не могут быстро повалить животное, что необходимо для ружья, употребляемого для охоты в Африке.
Вскоре после своего прибытия в Багамойо, я отправился в лагерь Муссуди, чтобы увидеть ливингстонов караван, снаряженный британским консулом для освобождения Ливингстона. Всех тюков было тридцать пять, и для сопровождения их до Унианиембэ потребовалось также тридцать пять человек. Конвоировать караван должны были семь человек иоганессцев и вагиовцев. В числе их было четыре раба. Они жили здесь припеваючи, нисколько не заботясь о том, для чего были посланы, и не думая о последствиях своей небрежности. Я никогда не мог понять, чем все это время занимались эти люди в Багамойо, кроме удовлетворения своих порочных наклонностей. Нелепо было бы утверждать, что между ними не было носильщиков, потому что сюда, как мне известно, прибыло со времени рамазана (декабря 15-го, 1870 года) по крайней мере пятнадцать караванов. Однако караван Ливингстона, прибыв в этот маленький городок Багамойо 2-го ноября, простоял до 10-го февраля, т.е. 100 дней, вследствие недостатка всего в 35 носильщиках, которых легко было собрать в два дня, благодаря влиянию консула. Если британский консул приведет в свое оправдание, что ему не было известно об остановке в Багамойо припасов, посланных Ливингстону, то это покажет только, что он относился более чем когда-нибудь небрежно к своим обязанностям, как британского подданного, к собрату по должности, зависевшему от него во всем, даже в средствах к существованию. Я узнал впервые в Занзибаре, в первый же день своего прибытия, о том, что в Багамойо стоит готовый к отправлению караван с припасами для Ливингстона; в это время мне еще не было известно, трудно ли или легко отправить караван во внутренность страны. Легче вообразить, чем описать, удивление мое, когда я узнал, что этот караван, нуждавшийся всего в тридцати пяти человеках, будучи отправлен британским консулом, покинул Занзибар около 1-го или 2-го ноября 1870 г. и оставался в Багамойо до 10-го февраля 1871 года, т.е. в течение ста дней!
«Если, подумал я, небольшую партию в тридцать пять человек британский консул не мог собрать в течение ста дней, то сколько дней пройдет прежде, чем мне, частному лицу, удастся собрать сто сорок человек?»
10-го августа, или около этого времени, по базару Багамойо разнесся слух, дошедший и до моей стоянки, что «балиуц» — что значит в переводе «посланник», едет в Багамойо с тем, чтобы ускорить отправку ливингстонова каравана. В тот же вечер, или на следующее утро, Ливинстонов караван быстро выступил в путь, имея при себе только четырех конвоирующих.
Два дня спустя капитан «Колумбины», Тукер, прибыл в Багамойо, вместе с доктором Кэрком, британским консулом и политическим резидентом. В тот же вечер я отправился в дом французской миссии, куда гостеприимный отец Горнер, глава миссии, пригласил доктора Кэрка, капитана Тукера и его помощников. Я застал их за обедом и был приглашен выпить с ними стакан вина. Разговаривали отчасти об удовольствиях, ожидаемых от устраиваемой ими охоты.
На другой день, в 6 часов утра, доктор Кэрк, капитан Тукер его помощник, австрийский консул и отец Горнер, двинулись к реке Кингани; несколько позднее я, в сопровождении Фаркугара, Шау и Саид бен-Саифа, также отправился туда стрелять гиппопотамов.
На обратном пути к месту стоянки мы встретили в долине Кингани, отца Горнера, возвращавшегося, как он сказал нам, из Кикоки, первой стоянки на дороге от Багамойо до Унианиембэ, до которой он провожал охотников.
Вечером на другой день, т.е. в пятницу, охотники возвратились. Я ужинал с ними, и разговор вертелся преимущественно на их охоте в лесах, лежащих за Кингани. Доктор Кэрк сообщил мне, что один из офицеров Колумбины, имевший винтовку с небольшим калибром, не мог ничего убить. Единственное животное, составлявшее их добычу, было убито им самим, и чтобы охота не оказалась совершенно неудачною, он должен был один отправиться в глубину леса. «Теперь они (то есть офицеры), говорил доктор Кэрк, знают, в какой степени можно полагаться на ружье системы Снайдера против африканской дичи».
На другой день, в десять часов утра, доктор Кэрк и французский монах посетили меня на моей стоянке. Последний согласился только выпить стакан чаю, потому что он спешил посмотреть на ливингстонов караван. В 11 часов утра доктор Кэрк отправился на Колумбину, в сопровождении учеников французской миссии и полного оркестра музыкантов, увеселявших моряков. Между 3 и 4 часом пополудни Колумбина покинула Занзибар.
Багамойо отличается самым приятным климатом. Занзибар значительно уступает ему в этом отношении. Мы могли спать на открытом воздухе, и каждое утро, свежие и здоровые, отправлялись купаться в море; когда выходило солнце, то мы уже были заняты различными приготовлениями к путешествию во внутрь страны. Время оживлялось посещениями арабов, также отправляющихся в Унианиембэ, а также разными комическими сценами, военным судом над провинившимися или кулачным боем между Фаркугаром и Шау, требовавшим моего спокойного вмешательства, когда бойцы слишком разгорячались. Иногда мы, для препровождения времени, охотились в долине Кингани или по берегам реки, или же заводили разговор с старым Джемадаром и толпою его подчиненных беспрестанно повторявших мне, что скоро наступит мазика и что всего лучше продолжать путь, пока не прошло, время удобное для путешествия.
Джон Шау всегда был в весьма дурном расположении духа во время посещений черных вельмож Багамойо. Следуя обычаям арабов, я предлагал кофе и прохладительные напитки сперва моим гостям, а потом уже белым. Я заметил его негодование, и спросил о причине его. Он объявил мне, что я жестоко оскорбил его, угощая арабов — «негров», как он называл их — прежде чем его, белого человека. Бедный Шау! он не знал еще о страданиях, ожидавших его при дальнейшим путешествии, пред которыми это мнимое оскорбление его цвета было лишь ничтожнейшею неприятностью! Он вполне обнаружил грубую неспособность англосаксонской расы к путешествиям и сношениям с другими народами.
По прошествии дня я убедился в необходимости разлучить Фаркугара и Шау. Последний оказался человеком крайне мрачным и притом обладающим непомерным тщеславием, весьма легко возбуждаемым и огромным честолюбием, уносившим его превыше облака ходячего. Мне казалось, что Фаркугар, сам по себе, будет гораздо сноснее, чем вместе с Шау, который своим обращением должен был до крайности раздражать такого человека, как Фаркугар. Поэтому я решился поручить ему вести третий караван. Когда я сообщил свое решение, то мир тотчас же водворился между задорными бойцами.
В числе прислуги каравана было два индуса и два гоанесца. Они вообразили себе, что внутренность Африки — Эльдорадо, почва которой усыпана кучами слоновых клыков и, соединившись в компанию, решили пуститься сами по себе в коммерческое предприятие. Они назывались: Жако, Абдул-Кадер, Бундер Салам и Аранселар; Жако поступил к нам в качестве плотника и моего главного помощника; Абдул-Кадер — портным; Бундер-Салам поваром, а Аранселар — заведывал маслом.{1}