Иными словами, все, связанное с Бонкой, позабылось, заглохло, как будто такого «явления» никогда и не было, как выразился один писатель, который отбывал срок в тюрьме вместе с нами и наблюдал нас в непосредственной близости, чтобы описать все это в будущем. Мы с бай Стояном, видимо, оказались в поле зрения писателя и потому начали сторониться его, опасаясь попасть в романы, которые он собирался написать.
Я, например, радовался, что тема, затрагивающая Бонку, заглохла, потому что у нас сон стал нормальным, каким и должен был быть. Мы спали «как убитые», по словам бай Стояна, говорили о кружках, об аптечке, которую нужно пополнить новыми лекарствами, о картофельной похлебке, об акации, что расцвела за каменной стеной, откуда слышалось жужжание пчел вокруг ее белых цветков. И я, и бай Стоян когда-то в детстве лакомились цветками акации, а сейчас вспоминали различные случаи из детства, полностью вытеснившие Бонку из наших мыслей. Но, увы! Все было «эфемерной ложью и обманом», как говорил писатель, который позднее пытался растолковать мне некоторые факты и явления, с известным запозданием, конечно.
Да, но на том история с Бонкой не закончилась. Нежданно-негаданно она объявилась снова, и мы вынуждены были снова заговорить о ней.
А произошло это так.
Однажды я получил по почте письмо. Оно было адресовано мне, а содержание касалось бай Стояна. В письме лежала фотография: Бонка в подвенечном платье с адвокатом Татарчевым, стоящим сзади нее. Сняты они были так, что было видно обручальное кольцо на руке адвоката. Бонка, конечно, вся была в колечках. Ее глаза с поволокой были такими же прекрасными, как и на старой фотографии, которую бай Стоян в свое время порвал в гневе. Носик Бонки был вздернут, будто ожидал, когда кто-нибудь нажмет на него пальцем, чтобы вернуть на место. Под платьем вырисовывалась ее грудь, предназначенная уже для ласк Татарчева, который сверху взирал на нее с улыбкой под тонкими усиками. На обратной стороне фотографии было написано: «Венчальный обряд состоялся в прошлое воскресенье в церкви Святой богородицы». Крупным старательным почерком было написано еще, что Бонка и Татарчев едут в свадебное путешествие, чтобы провести на солнце и воздухе свой медовый месяц. Других сведений не сообщалось, но и без того было ясно: и фотография, и письмо были предназначены не для меня, а для бай Стояна, ведь я не знал ни Бонки, ни ее супруга Татарчева. Я был, как говорится, только посредником, и то невольным. Тревога моя за бай Стояна возросла.
А он с укором заглянул в мои глаза, как только мне подали письмо, и больше не отрывал взгляда от моих рук. Он словно чувствовал что-то и потому спросил с некоторым вызовом:
— От Чочки, что ли?
— Пока не знаю, — Я пожал плечами и повернулся, чтобы уйти.
Однако он двинулся за мной и довольно грубо сказал мне:
— Вскрой его, посмотрим, от кого оно…
— Кто знает…
— Я знаю! — сказал он и неожиданно выхватил конверт у меня из руки. — Думаешь, не вижу?
— Что ты видишь?
— Ну-ну, не придуривайся!
— Прошу тебя, бай Стоян, — потянулся я за письмом, — нельзя так… Письмо адресовано мне.
— Мало ли что… Знаешь, это просто не по-дружески.
— С моей стороны нет никакой вины.
— Я не говорю, что ты виновен… Она хочет и тебя оплести своими нитями… Смотри! — Он достал фотографию и показал ее мне. — Думаешь, я не знаю об этом? Знаю даже, кто у них были посажеными отцом и матерью.
— Это меня не интересует, — продолжал я, сконфуженно глядя на письмо. — Это ваше дело.
— Почему наше? Я давно ее выбросил из сердца.
— Тогда почему ты сердишься на меня?
— Потому что ты становишься ширмой!