Духи затеяли с ним игру. Они возникают то там, то тут, хитрят, дразнят, обманывают. Шепот, сдавленное дыхание, идиотский, кудахтающий смех, осторожные шаги и быстрый, мелкий топот, шаг ребенка и бросок метнувшегося в траве барсука.
— Русская грязь!
Турчин бросился на голос; упала с головы шляпа, он наклонился, нашарил ее, а шепот полоснул, обжег справа, и, ослепясь яростью, он рванулся туда, зная, что этого нельзя делать. Турчин налетал на стволы, ушиб плечо, метался, слыша позади и сбоку издевательский смех, и сослепу наткнулся на кого-то, присевшего у самой земли. Тот не вырывался из рук генерала, а покорно побрел к театру, где было светлее.
Большеголовый уродец, почти карлик, с тупым, взрослым лицом. Он стоял, перевалив набок голову, и без страха поглядывал на генерала. И в тот же миг, когда Турчин разглядел его, кто-то, быстро обогнув здание театра, закричал в темноту:
— Мистер Турчин! Мистер Турчин! Где вы?
Едва высокая, тощая фигура возникла перед генералом, он узнал Уильяма Крисчена, молодого чикагского журналиста, волонтера 19-го Иллинойского полка.
— О, генерал! Дорогой генерал! — обрадовался Крисчен и тут же узрел уродца. — А ты что здесь делаешь, паршивец?
— Мы с генералом в прятки поиграли. — Турчин отпустил его руку, и карлик сообразил, что трепки не будет. — Мистер Джон Бут велел мне посторожить кобылу.
— Поставь ее к коновязи и убирайся.
Он поковылял к театру, покачивая большой головой на борцовской шее; служебная дверь отворилась, за кулисы скользнули двое: Спенглер и кто-то еще — тонкий и быстрый.
— Пойдемте-ка, Крисчен, я вас разгляжу.
Они вышли за угол театра, под газовые фонари. Несмотря на крайнюю худобу, все в Крисчене и на нем было соразмерно, хорошо сложено и пригнано, будто через минуту ему самому выходить на сцену. Сюртук — долгополый, с небольшими, обметанными тесьмой отворотами, под ним яркий жилет, крахмальная сорочка с подпирающим голову воротничком, умело вывязанный бант, бакенбарды, бледный, бескровный рот и уклончивый, стесняющийся своей проницательности взгляд.
— Кто эти люди? — Турчин кивнул в темноту.
— Подонки. Хозяин лошади Джон Бут, артист, красивое ничтожество. Изображает на житейских подмостках аристократа духа, а в сущности, дрянь, трактирный герой. — Он махнул рукой, мол, не стоит о них. — Я встретил мадам! Понимаете, какое это для меня событие?! Вы и мадам! Генерал Турчин и наша мать-исповедница!
— Полегче, Крисчен! Я лесть переносил труднее, чем неприятельский огонь.
— У меня для вас и мадам есть отличные места в театре. Барон Стэкль заказал ложу, но что-то у него переменилось, его в театре не будет. Ложа слева, напротив ложи президента: пусть Эйби поломает себе голову, кто этот свирепый бородач, занявший место русского посланника, барона Стэкля!
— Вы обзавелись семьей, Уильям?
— Никогда, или, во всяком случае, не раньше чем стану знаменитым писателем. Это несовместимо, генерал, — жена и литература!
— Вы думаете, жена и война — легче?
— Мадам не в счет: она одна такая, по крайней мере, на два континента!..
— Да, вы будете писакой! — сказал Турчин. — Лихо вы научились льстить, а это ведь половина дела.
— Я честолюбив, мистер Турчин, я хочу, чтобы через десяток лет вы и мадам сказали кому-нибудь: а ведь мы его знали! Он и тогда был неплохой парень, но кто мог ожидать?! — Все это он говорил без улыбки, только мягкий голос выражал и насмешку над собой, и тревожный привкус мечты. Они шли сквозь поредевшую толпу у театра, мимо служащего, проверявшего билеты, по пологим ступеням и безлюдному коридору вдоль балкона и лож. — А пока, генерал, я рассказываю о вас и о мадам, и пока мне не верят, а я клянусь, что все правда, истинная правда; такой он человек, а ко мне относился неплохо.