И сам Земной шар есть ничто во вселенной.
…На листе бумаги помещается едва видимая точка; вокруг неё чертится окружность, занимающая всю ширину листа; эта точка — Земля; круг изображает Солнце; такова соразмерность. На другом листе точка, нанесённая кончиком пера: это Солнце, столь огромное на отложенном листе. Сфера представлена кругом, проходящим от одного до другого края бумаги: это Канопус, звезда: Солнце такое маленькое по отношению к Канопусу, как Земля по отношению к Солнцу. А что касается Бетельгейзе, этой сверкающей точки, которую столь любили наши предки, то её диаметр такой же большой, как расстояние от Земли до Солнца. Этот серый цвет на бумаге является не её цветом, а маленькими близко поставленными точками. Каждая маленькая точка есть звезда, как Солнце или как Канопус. Или ещё больше… Это фрагмент карты звёздного неба. Фрагмент самый малый, потому что количество обнаруженных звёзд оценивается примерно в сто миллионов, а на этом листе их около трёх тысяч. Мы не воспринимаем сто миллионов звёзд лишь потому, что оптические приборы могут расширить поле зрения только до звёзд двадцать первой величины и позволяют видеть только в семнадцать тысяч раз больше звёзд, чем невооружённым глазом; но кто бы осмелился утверждать, что отдалённые звёзды, которые мы воспринимаем, ограничивают вселенную? И величина звёзд, какой бы огромной она ни была, есть ничто по сравнению с пустыми пространствами, которые их разделяют. Самая близкая от нас звезда после Солнца, звезда Альфа из созвездия Центавра, находится в десяти тысячах миллиардах льё от нас. Арктур находится в трёхстах двадцати четырёх тысячах миллиардов километров; Арктур движется в пространстве по две тысячи шестьсот сорок миллионов километров в год, — и за три тысячи дет, как эту звезду наблюдают и указывают её место на астрономических картах, кажется, что она не двигалась. Звезда 1830 из каталога Грумбриджа находится в восьмистах тысячах миллиардов километров…
Свет, из-за огромной величины его скорости, резко уменьшает числа, и делает для нас их громадность более ощутимой… Скорость света в пространстве составляет триста тридцать тысяч километров в секунду. Ему нужно немного больше восьми минут, чтобы дойти до Солнца, так что видимое нами его изображение есть такое изображение этой звезды, каким оно было до нашего созерцания. Свету требуется четыре года и четыре месяца, чтобы дойти до самой близкой звезды; тридцать шесть лет, чтобы дойти до Полярной звезды… Ему требуется несколько веков, чтобы дойти до некоторых звёзд, которые также нам представляются такими, какими они были несколько веков тому назад. И если эти звёзды смотрят на нас, они нас видят с той же головокружительной задержкой… Это созвездие, которое возвышается над живым и умирающим городом как печальная диадема, потому что она слишком велика, мы не знаем, что же это такое. Самое большее заключается в нашем предположении, что каждая из этих точек имеет сходство с пылающим Солнцем, с огненным шаром, который ощетинился языками пламени, огромными, как расстояние от Земли до Луны. Если глаза одной из этих звёзд более зоркие, чем наши, что же она здесь видит в момент, когда я это излагаю?… Среди ещё судорожно сжимающихся и трясущихся от сильной геологической интенсивности земельных рельефов, она видит, как на возвышенности единственное существо выбирается из земли, которая притягивает его четыре конечности, напряжённо встаёт, ещё шатаясь, и как единственное лицо, ещё звероподобное и испуганное мраком, неопределённо поднимает глаза… И между такой другой звездой и нами обмен светом ещё не произошёл, от её начала, а когда её облик дойдёт до нас, она, возможно, будет уничтоженной уже целую вечность…
И эта вечность заставляет меня думать о времени. Сколько времени существует Земля? Сколько же миллиардов веков протекло с тех пор, как мировая газообразная масса отделилась от экватора солнечной туманности? Неизвестно. Предполагается, что для второй фазы — гораздо более короткой — её превращения, то есть, для перехода от жидкого состояния к твёрдому, потребовалось триста пятьдесят миллионов лет.
Атом, наименьший элемент материи. И вот теперь наибольший элемент: звёздный мир. Не реальная или даже видимая совокупная система небесного свода, которая неизмерима, но её часть, которая была измерена наукой. Научное исследование ограничивается радиусом в восемьсот тысяч миллиардов километров от Земли. За пределами этого радиуса, охватывающего лишь самые близкие звёзды, миры, по отношению к движению Земли, не проявляют видимого перемещения, позволяющего нам оценить их дальность, и у нас больше нет никаких данных о звёздных пространствах. Вселенная, исследованная расчётами, представлена, таким образом, сферой, радиус которой имеет приблизительно восемьсот тысяч миллиардов километров. Числа, которые определяют эту сферу, являются самыми большими, которые можно было бы применять в действительности. Они составляют, по объёму, две тысячи сто сорок пять сексдециллионов кубических метров. Поскольку, с другой стороны, количество атомов, содержащихся в одном кубическом метре, если мы ссылаемся на предположительный размер, допускаемый нами для атома, составляет один дециллион, соотношение между самой большой вещью и самой маленькой есть такое число, для которого наука не имеет термина, чтобы его выразить. Никогда этим не пользовались: я, возможно, первый человек, который это делает, имея огромную потребность в уточнении, которая меня мучает этим вечером. В соответствии с латинской этимологией названий чисел, это не бывшее в употреблении число, которое довольно точно выражает, сколько вселенная может содержать атомов, должно бы было в начале выражаться следующим образом: два октовигинтиллиона… В его составе два, за которым следует восемьдесят семь цифр. Ничто не может дать представление об огромности этого числа, которое выражает природу с момента её создания до её предельно достижимой границы.
И однако, эту цифру, являющуюся чудовищным изображением, нужно ещё деформировать, нужно её ещё умножить на пятьдесят триллионов, её преобразовать в сто дуотригинтимионов, то есть, в число из ста двух цифр, если признать теорию Ньюкомба, который, основываясь на движениях и скоростях звёзд, в соответствии с незыблемым законом гравитации, ограничивает нашу звёздную систему в целом сферой в пространстве с диаметром в шестьдесят квинтиллионов километров, где гармонично ниспадают сто двадцать пять миллионов звёзд.
Что можно делать в связи со всем этим?
Что же могу делать я, находящийся тут, под ослепляющим впечатлением от текста, который я читаю, рядом с этой лампой, которая образует восьмиугольную тень, слегка касающуюся моей чернильницы, — чей рассеянный свет едва показывает мне потолок и окно, тёмное и светящееся под этими лёгкими шторами, и почти не выводит из мрака стены комнаты…
Я встал. Я брожу по комнате. Что я есть, что я есть? Ах! нужно, нужно, чтобы я ответил на этот вопрос, потому что другой вопрос остаётся неопределённым, словно угроза: Что скоро случится со мной!
Перед большим зеркалом, стоящим на камине, я пристально смотрю на своё отражение, я ищу в себе то, чем я смог бы ответить на свою незначительность. Если я не могу убежать от самого себя, я погиб… Есть ли я то малое, которым я себя представляю, являюсь ли я неподвижным и подавленным в этой комнате как в слишком большом гробу?
Инстинктивно безмятежная интуиция, простая как я, устраняет ужас, одолевающий меня, и я говорю себе, что невозможно, чтобы повсюду существовало огромное заблуждение.
*
Кто мне продиктовал только что обдуманное мною? Кому я повиновался?
Вере в то, что во мне накоплены здравомыслие, религия, наука…
Это здравомыслие является голосом чувств, и этот громкий голос, очень близкий, твердит, что вещи являются такими, какими мы их видим. Но в глубине себя я прекрасно сознаю, что это неверно. Нужно прежде всего вырваться из этой грубой оболочки обычной жизни.
Противоречия, которыми чревато безмятежное постижение очевидности, бесчисленные ошибки наших чувств, фантастические творения сна, безумия не позволяют нам слушать это жалкое поучение. Здравомыслие — это животное честное, но слепое. Оно не признаёт истину, которая ускользает при первых взглядах; которая, по великолепным словам древнего мудреца, «находится в пропасти».
Наука… Что такое наука? Чистая наука — это организация разума им самим; в прикладном смысле — это организация видимости. Научная «истина» есть почти цельное отрицание здравомыслия. Совсем не существует подробностей видимости, которые бы не противоречили соответствующему научному утверждению. Наука гласит, что звук, свет есть колебания; что материя есть соединение сил… Она провозглашает абстрактный материализм. Она заменяет грубую видимость формулами; или, в таком случае, она её допускает без исследования. Она порождает, на более сложном и мучительном уровне, те же противоречия, что и поверхностный реализм. Даже внутри своей экспериментальной или логической области, она вынуждена пользоваться фиктивными данными, предположениями. Если её побуждают исследовать вопрос об огромности мира или о его малом размере, она не знает, что сказать. На более низком уровне, она останавливается перед вопросом делимости пространства; на более высоком уровне, она останавливается перед дилеммой абсурдов: «Пространство нигде не кончается» или: «Пространство где-нибудь кончается».
Не в большей степени, чем это присуще здравомыслию, она не видит истину; она, к тому же, не создана для этого, потому что она имеет целью лишь абстрактную или практическую систематизацию элементов, сущностную реальность которых она не обсуждает.
Религия… Она разумно говорит: здравый смысл лжёт, наука не ведёт ни к чему; она добавляет: мы не смогли бы быть уверены ни в чём без ручательства Бога. И религия таким образом остановила Паскаля, поставив свою двоякую сущность между истиной и им. Бог является лишь готовым ответом на загадку и на надежду, и не имеется иного основания для реальности Бога, чем желание, чтобы мы его имели.
Значит, этот неограниченный мир, который я только что видел возвышающимся передо мной, не основывается ни на чём? Тогда что же надёжно, что же прочно?
И, чтобы помочь себе, я ещё раз воскрешаю в памяти живущих, в которых я верю, тех людей, которых я видел здесь с сияющими лицами и с неистовыми взорами.
Я вновь вижу, как в вечер de profundis лица прояснялись, словно от высшей победы. Одно из них заключало в себе прошлое; другое, направив всё своё внимание к окну, озарялось лазурью; это другое, во влажном сумраке тумана, мечтало о солнце как само солнце; первое из них, задумчивое и удлиннённое, было переполнено смертью, которая его должна была поглотить, и все были окружены одиночеством, которое начиналось в этой комнате, но которое больше не кончалось.